Память Крови

Не только ты меня об этом спрашивал. Я сам себя об этом постоянно спрашиваю. И с ребятами, когда собираемся, тоже об этом часто спорим.

И никто ответить не может:

Едут на броне десять бойцов. Выстрел — хлоп! Девять — живых… Один — «двухсотый». Почему он? Почему не тот, что слева? Почему не тот, что справа? Или фугас — ша-арах! Шесть «двухсотых». Три «трехсотых». А на одном — ни царапины. Опять же: почему он уцелел? Не тот, что без половины черепа лежит. Не тот, что без ступни ползает.

Никто не ответит. Никогда не ответит.

И все же есть Законы выживания. Они простые очень. Правда, даже если все их соблюдать, это еще не значит, что жизнь тебе гарантирована. Почему? Одни говорят, что Господь к себе лучших забирает. И не смерть это, а переход в новую, лучшую жизнь, тяжким ратным трудом заслуженную. Другие плечами пожимают: лотерея, закон больших чисел. Кому-то должен этот жребий выпасть. В общем, выше это разумения человеческого.

Зато, если эти Законы не соблюдать — то тебе из войны уже точно не выйти.

А самый главный их них я для себя давно вывел: надо верить в то, что делаешь, и надо делать то, во что веришь.

Когда не веришь, то ты без всяких исключений — покойник. Даже если с войны без царапины вернешься, ты — покойник. Тело еще бродит. А душа твоя — «двухсотый». Побродишь еще, потаскаешь это тело. И уйдешь. Хорошо, если сам, один. Хорошо, если другим беды еще не наделаешь.

А если веришь…

Мне вот, когда про свою роту рассказываю, обычно говорят:

— Это просто ты сейчас за своими парнями скучаешь, вот они тебе и кажутся золотыми, да серебряными.

Или вообще:

— Хорош, мужик, заливать. Всякое мы про контрактников слыхали, но какие ты сказки рассказываешь…

А я и сам бы не поверил, если бы мне кто другой рассказал. Знаешь, как в анекдоте про черта, который пять лет всех баб бл…довитых в один самолет собирал? А тут — с точностью до наоборот: чей-то ангел-хранитель в одну роту всех классных мужиков свел. Причем — разными путями. Один — чужую машину разбил, в долги влетел. У другого — работы нет, дома нелады пошли. Я в Чечню вернулся, чтобы слово свое выполнить, которое сам себе дал, когда нас, после Хасавюртовского мира, оплеванных оттуда вышвырнули… короче, у каждого свое.

Когда в Новочеркасске собрали батальон, стали формироваться. Кто в разведроту просился — как-то сразу и скучковались. Еще познакомиться не успели толком, а уже будто ниточки между нами протянулись.

В первый же вечер у нас в казарме заварушка маленькая приключилась. Народ понажрался, кто от скуки, кто от страху перед будущим. Были и те, кто уже повоевать успел, в первую кампанию. Ну и завелись некоторые:

— Все равно на смерть идем! Давайте деньги авансом! Мы сейчас гулять хотим!

Вижу, обстановка накаляется с каждой минутой. Психоз вот-вот массовый попрет. А ведь батальон целый, с оружием.

— Хорош орать! Что и за что вы требуете? Родина от вас еще ничего, кроме заблеванных подушек, не видела. Кто умирать собрался, возвращайтесь домой. Там сопли лейте, или помирайте. А кто жить собирается — спать ложитесь. Завтра в дорогу.

Я их не боялся, крикунов этих. Надо было бы — остудил бы пару-тройку. Но вижу — разведчики мои будущие ко мне подтянулись. Встали рядом.

И как-то успокоилось все сразу.

Вот тогда-то и почувствовали мы все, что больше нет нас поодиночке. Есть рота. И именно тогда мы приняли наши правила. Не мародерствовать. Не крысятничать. Не палачествовать. Никогда не терять свое лицо. И верить друг другу. Верить до последнего.

Я мужикам своим прямо сказал:

— Если мы от своих правил не отступим, если мы свою веру сохраним, Бог всегда будет на нашей стороне.

И не оказалось среди нас ни одной гнилушки. Сколько вместе всего прошли — ни один трещину не дал. И когда нас предали, загнали в окружение и бросили. И когда мы из окружения этого с боями выходили, Был у нас парень, Сашок. Лучший из лучших. Он за линию ходил, как на прогулки. Не успеет вернуться — готов опять идти. Но когда сдали нас, это так по душам ударило, что не каждый сдюжил. И Сашка, когда мы на прорыв пошли, вдруг говорит:

— Все ребята. Я сломался. Я больше ни во что не верю. Вот мы сейчас пойдем, а нас снова подставят… Я боюсь. Боюсь так, что поджилки трясутся. Вы теперь на меня сильно не рассчитывайте.

Я за всю свою жизнь большего мужества не встречал. Первое: что нашел он в себе силы такое сказать. А второе, что он, после этих слов, с нами две недели через бои шел. Боялся смертно, но шел и вышел. Потому что ему казалось, что он веру свою утратил.

А она с ним была.

А приятель мой Серега во вторую роту попал.

Замечательный он был человек. Чистый.

Месяц спустя мы под Грозным стояли. И потянуло комбата нашего на подвиги. Придурок пьяный. С каких глаз он это затеивал, с каких в жизнь проводил, с каких команду на открытие огня подал?…

Ушла вторая рота. Засаду выставили на выходе из Грозного. Ждали боевиков на прорыв. И в сумерках уже вышла на них колонна. Слышали мы — стрельба в том районе отчаянная была. По радиопереговорам судя, наши боевиков в полную силу долбили. Колонну эту в прах разнесли.

Мои от зависти прямо изнывали. Но чувствую я: что-то не то.

— Не торопитесь завидовать, — говорю.

Вернулась рота. Обычно после такой удачи азарт прет, каждый рассказывает что, да как. А тут — молчком. Я на Серегу смотрю: ходит, как в воду опущенный. Тоже молчит. В душу ему я лезть не стал. Созреет, сам все скажет.

Да и говорить особо не понадобилось. Через день проходили мы тот район. И колонну эту увидели. Не боевая колонна. Только один «Урал» на транспорт боевиков тянет. Хоть и сгорело все, но видно, что остальное — разношерстная техника. Легковушки. Автобусы. Остатки барахла гражданского… Заглянули мы. Разные там трупы были. И женщины. И дети. А оружия не было. Ни целого, ни обгоревшего.