Память о розовой лошади

Петров Сергей Константинович

— Да кому он нужен — дом? Лично мне собственный дом не нужен. Закончу вот институт и уеду в Новосибирск или в Обнинск. Экономисты везде нужны.

Они его словно взяли в клещи.

— Ты, — бешено посмотрел на сына Андрей Данилович, — сиди и молчи, а то возьму вот вожжи и выпорю!

— Какие еще вожжи? — изумился сын.

А Соня рассудительно сказала:

— Ой, папа, ну что ты так часто взрываешься? Холерический у тебя характер. Часто кричишь по пустякам, грозишься, уж лучше бы и правда ударил. Еще в детстве, помню, я твоих этих вспышек побаивалась и все к маме в кабинет пряталась.

Это было новостью. Андрей Данилович, прищурясь, посмотрел на дочь, подумал и решил: «Врет она все».

Потом

отвернулся к окну.

За стеклом гнулась ветка груши, отяжеленная пухлым комом снега. Сад, съежившийся за зиму, проглядывался далеко, на деревьях мягко искрился снег, но и под ним отчетливо угадывались суставчатые бугры прививок на яблонях. Таких бугров, величиной с кулак, на многих деревьях насчитывалось больше чем по десятку: от первых, трогательно-тонких яблонь, привязанных к колышкам, остались, пожалуй, лишь корни да мощные стволы, а вообще-то на всех ветках новые сорта — привитые. «И чего я все годы возился с садом? Кому это надо? Что я хотел доказать?» Но тут же, представив, что не было бы рядом сада, почувствовал пустоту в душе, скуку и, больше того, нежелание жить.

— Сада вам, что ли, не жалко? — сказал он.

— Под сад можно взять участок земли за городом, как все люди делают, — спокойно посоветовала жена.

Он резко повернулся к ней:.

— Ты хоть немного представляешь, что значит вырастить взрослый сад? Может, мне на другой сад и жизни теперь не хватит. Да и что интересного можно в саду вырастить, если не работать в кем каждый лень.

— А что ты здесь такого интересного вырастил?

— Ты так считаешь? — покраснел он.

За окном неожиданно сорвался с ветки ком снега, рассыпался в воздухе, и ветка выпрямилась, царапнув по стеклу; вздрогнув, Андрей Данилович резко поднялся на ноги, уронив стул.

— Никуда я отсюда не уеду! — выкрикнул он. — Так и знайте! Дом, надеюсь, не снесут до моей смерти, а там делайте что хотите.

Всю неделю он ни с кем не разговаривал. Ходил злой и хмурый — не подступись. Обиженно думал о том, что ведь дом так выручил семью в свое время, и не только дом, а те же куры, огород, разбитый в дальнем конце сада, — от них тоже бывал какой-то прок.

Больше всех это понимала теща. Ей приходилось готовить на всю семью, и она конечно же знала цену свежему — под рукой — картофелю, огурцам прямо с грядки, луку, помидорам и поэтому была единственным его помощником: удивительно даже, как она, всегда жившая в городе, жена художника, быстро все сообразила — сама подкапывала и вовремя поливала грядки с огурцами, палочки у кустов помидоров были ее заботой, она хорошо знала, когда и чем кормить кур, чтобы они лучше откладывали яйца...

Жена и дочь возились в саду всего лишь под настроение. Почему-то они полюбили сажать садовую клубнику.. и только за ее грядками и следили.

Когда в низкорослых, стелющихся над грядкой кустиках клубники появлялись крупные, почти с голубиное яйцо, ягоды, жена и Соня ахали возле грядок и всплескивали руками:

— Ох чудо! Вот чудо!

Еще Соня любила иногда собирать малину. Одну ягодку — в рот, одну — в корзиночку.

Все бы пусть ела — лишь бы в сад выходила почаще.

Николая в сад надо было или выгонять палкой, или чем-то приманивать.

В ту долгую неделю отчуждения от семьи Андрей Данилович, приходя с работы, молча ужинал и заваливался на тахту, взяв из шкафа книгу «Агрикультура в памятниках западного средневековья». Что-то очень она тянула его тогда к себе.

Лежал он как-то вечером, листал книгу и удивлялся, сколько же он успел сделать в ней пометок. «Амбары должны быть расположены повыше, вдалеке от всяких зеленых насаждений, от навоза и хлева, и в месте прохладном, доступном ветрам и сухом». «Особенно надо остерегаться, чтобы не складывать зерно в месте слишком холодном или слишком горячем, ибо

то и другое его портит, заставляя терять природные его свойства». А здесь совсем смешно, никак и не вспомнить, из каких соображений он все это подчеркнул: «Выбирайте себе чабана, чтобы не был вспыльчив; сердитый чабан будет плохо загонять овец, отчего они могут погибнуть. Если вы увидите, что овцы на пастбище уходят от чабана, когда он приближается к ним, — это значит, что он нехорош для них». А вот трактат Альберта Великого «О растениях». Почти каждая строчка подчеркнута карандашом: «...прививщики берут небольшие ранние побеги... Такие побеги, будучи привиты, быстро открываются в подвой и выпускают в него корневые вены, через которые сосут питание лучше, чем из земли... Высокие же травы, достигающие корнями самой глубины, перехватывают питание у деревьев...

...Можно посеять тонкую, как нити, траву, которая вытягивает пищу только с самой поверхности, а не из области древесных корней».

Он долистал книгу до поэмы Вандальберта Прюмского «О названиях, признаках, культурах и климатических свойствах двенадцати месяцев», и в груди у него захолодело от волнения. Замелькали названия: январь, февраль... май... наконец, август... «Жаркое солнце побуждает златовласую Цереру завивать спелый колос: земледелец готовится к жатве, на полях появляются потом покрытые работники. И хотя золотой эфир еще рождает временами долгие молнии, небо дрожит от сильного грома, а воздух рассекается проливным дождем, — пора веселой осени завершает лето. Тогда жатва становится самой большой и настоятельной заботой людей, и всей молодежи приходится браться за уборку посевов — из страха, как бы внезапный дождь не захватил созревшие всходы и земля не насмеялась над недальновидным тружеником...»

Он отложил книгу и задумался. Ни один праздник, помнится, не будоражил так село, не возбуждал, как вот эта нора веселой осени — пора уборки урожая. Летом после сенокоса, село замирало на короткое время, словно все решили малость отдохнуть на сеновалах. Даже гармонь по вечерам играла реже: еще не до веселья было, кощунственной казалась бы всякая лихость; собираясь вместе, сидя на завалинках, на бревнах или просто стоя кучками у правления колхоза, люди разговаривали о пустяках, о том, о сем, а о главном, об урожае, старались пока помалкивать. И вот он — первый день... Солнца еще не взошло, еще только-только забрезжило за окнами мутным светом, будто черноту ночи подразбавили молоком, а село уже ожило: слышатся громкие крики, смех, хлопанье калиток, тяжкий скрип петель на открываемых воротах, скрежет тележных колес... Дома разом пустеют, зато далеко в полях мелькают цветастые бабьи платки да быстро потемневшие от пота мужские рубашки.

Припомнилось, как несколько лет назад сад его принес необычно богатый урожай: стояла хорошая погода, но, главное, дали плоды новые прививки. Вот уж поистине пора веселой осени. Жутко вспоминать! Яблони разных сортов клонили от тяжести плодов к земле ветви, клонилась, стучала вовсю плодами о крышу и груша.

Хоть настежь ворота отваливай, зазывай прохожих: милые, соберите, помогите — пропадет же все зря!

Собственно, он почти так и делал. Уходя на работу или возвращаясь домой, он всегда, если встречал соседа по улице или соседку, говорил:

— Зайди, пожалуйста, возьми ведра два яблок.

Но люди как-то не готовы были к такому: не то стеснялись, не то думали, что будут чем-то обязаны. Если прямо у ворот прихватишь кого-нибудь и затащишь в сад, то тогда, пожалуй, и возьмет кулек яблок. Даже брат жены с семьей приезжал всего раза три, ну, брали они каждый раз по сумке яблок — и все.

Варенье варить, компоты — так теща стала смеяться, что на одном сахаре они разорятся. Да и все банки она уже заняла.

Просто нестерпимо было представлять, как это вес станет гнить.