Память Земли
Шрифт:
Обстрел усиливался. В окоп спрыгнул подполковник Безбородов, командующий артиллерией бригады. Нас стало пятеро. Командующему казалось, что мы вяло стреляем, он сурово покрикивал, а потом падал ниц вместе с нами, пережидая снаряд, и снова принимался покрикивать. Мы нащупали батареи на том берегу, после этого немцы обнаружили нас и снаряды посыпались, как из рога изобилия: видно мы крепко досадили им. Словом, все шло так, как и должно идти на войне...
Евгений смирился со своей судьбой и перестал проклинать военные дороги. Мы ехали старым заброшенным большаком, который никуда не вел и обрывался насыпью у реки. Моста не было, и я никак не мог припомнить, чтобы он был тут прежде. Вдоль берега были видны следы окопов, но в них лежали другие солдаты,
Река Великая часто петляла по широкой низкой долине. Серебряные полосы воды то тут, то там просматривались за луговинами, по берегу как попало раскиданы деревушки, а за ними далекая темная полоска леса. Я смотрел вокруг, ничего не узнавал и начинал прятать глаза от Евгения, чтобы не выдать растерянности.
...И снова в землю вонзался отвратительный острый вой, мы припадали к земле, вжимались в нее руками, грудью, щекой, сердцем; мы будто сами становились землей, а потом отрывались от нее, делались опять людьми и виновато переглядывались друг с другом.
– Подбрось-ка, - говорил командующий.
– По фашистским гадам осколочными - беглый огонь!
– командовал Пушко, и связист повторял команду в телефон.
Мы слушали работу наших батарей и не то чтобы радовались, а просто становилось спокойнее за себя, за наших товарищей, которые лежали в соседних окопах. И даже командир стрелкового батальона переставал ругать артиллерию, видя, как густо рвутся снаряды на том берегу.
Земля в окопе была сырая и твердая. Потом принялось печь солнце, глина высохла и пыль забивалась в глаза, в нос при каждом близком разрыве. На дне окопа лежал большой коричневый ком глины, и каждый раз, когда я становился землею, он впивался в щеку, а потом я забывал его выбросить, и он снова впивался в меня. Расторопный вездесущий Лукьяненко притащил откуда-то две жиденькие дощечки, мы положили их поверху, присыпали землей и почувствовали себя по-царски. И снова взвывало небо, ком глины колол мою щеку, а рядом колено подполковника Безбородова, тоже острое, пыльное, а сверху лишь дощечка и на ней фиолетовое слово - "брутто". Я запомнил этот окоп до мельчайших подробностей, запомнил на всю жизнь - но, оказывается, совсем не помнил, что было кругом: у солдата нет для этого времени. Мы смотрели из окопа только по делу, выискивая цели, наблюдая разрывы, смотрели через стекла стереотрубы, и разглядывать пейзажи нам не было никакой надобности.
А, оказывается, кругом было красиво! Яркий просторный луг стлался по-над берегом. Река делает крутую петлю, обнажив ослепительную песчаную отмель... В пятый раз мы с Евгением подъезжаем к реке, а я по-прежнему ничего не узнаю.
Тридцать лет - срок немалый даже для нашей древней планеты. Взамен погибших выросли новые миллионы юношей и девушек, которые знают войну лишь по книгам да по рассказам, а ведь мы еще толком не рассказали им о ней.
Немало перемен случилось за эти годы на древней планете. Поднялись новые города, протянулись новые плотины и дороги. Вон за косогором березовая роща, я удивляюсь, глядя на нее, ведь ее могло не быть, когда мы проходили здесь с войной.
Роща выросла! Молодая тридцатилетняя роща. Березы гнутся под ветерком, тонкие, сильные, и нет на них ни единого шрама от пуль и осколков.
Неужто и в этот юный лес станут когда-нибудь падать снаряды, обожгут его, разметут в пух и прах! Неужто люди не смогут сохранить эти юные березы и весь этот прекрасный удивительный мир! Неужто напрасно легли в землю погибшие!
Нет, и еще раз нет! Земля недаром помнит мертвых и верит живым.
Мы проехали березовую рощу, что-то померещилось мне за ней. Я попросил Евгения остановиться, вылез из машины и пошел напрямик через пашню к реке.
4
Ночью в окоп приполз старшина с термосом на спине. Мы наелись горячего гуляша, и тут обнаружилось, что у нас нет ни капли воды. Я прихватил с собой две фляги и вылез из заветного окопа, который не покидал двое суток. Узкая полоска
Я дополз до окопа и обнаружил, что обе фляги пусты. Пули пробили их насквозь, я даже не заметил, как вытекла вода. Я лежал у окопа, смотрел на узкую полоску воды, и на душе у меня было несладко...
Я прошел по пашне и остановился, беспомощно оглядываясь по сторонам. Где же оно? До сих пор передо мной были поля и пашни - так сказать, вид на окоп. А ведь я нес в своей памяти вид из окопа. Откуда мне было знать, каким был вид на окоп со стороны?
Однако же я шел дальше, спустился в лощину и вдруг увидел полоску воды за косогором. Я затаил дыхание и быстро лег на землю. Полоска воды сузилась. Это и был вид из меня - из моей памяти. Не сознавая, что я делаю, я пополз по-пластунски вперед. И едва не скатился по пологому склону в какую-то яму. Еще не веря себе, я поднял голову и увидел перед собой отчетливый оттиск окопа. Это был он, в виде буквы "Г", а рядом виднелся другой окоп, в котором сидел командир батальона, ругавший артиллерию. Окоп завалился, зарос травою - ложбинка, а не окоп. Но это был он. Я сделал короткую перебежку и с ходу шлепнулся в окоп.
...На рассвете две роты форсировали реку. Мы надежно прикрыли их огневым валом, и они заняли деревню на том берегу. Справа форсировала Великую соседняя дивизия. Немцы быстро сматывали удочки и шпарили по берегу изо всех стволов, чтобы не возить за войском лишний груз. Грохот на берегу стоял ужасный, и вот тогда-то сказал подполковник Безбородов, что после войны мы непременно приедем сюда, чтобы послушать тишину. Мы ответили: "Да". И никто не знал в ту минуту, что подполковнику Безбородову осталось всего 60 километров жизни, а капитану Пушко лишь на 10 километров больше, что оба они погибнут под латвийским городом Алуксне, а разведчик Абраменко будет мучительно ранен в лицо, а меня ранит в грудь, и население нашего окопа разбредется кто куда...
И вот я лежу в старом военном окопе, и над Великой стоит удивительная тишина. Я припал щекой к траве и слушаю мудрую тишину земли.
Я лежал на земле, а мне вспоминался лед, январь сорок четвертого, замерзшее озеро Ильмень и мы идем по льду, чтобы первыми принять на себя удар и отвлечь внимание врага. Как давно было все это, и первый день войны и все, что стало потом. Не десять, не тридцать лет назад, а десять тысяч лет назад было это и было словно на другой планете, потому что даже представить нельзя, чтоб это снова началось на земле! Мы шли тогда, и темная ледяная пустыня простиралась вокруг, будто мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период и все покрыто льдом и снегом; кругом был долгий мрак, и ни одна звезда, ни одно солнце не давало ей своего тепла, а мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг было больше, чем человеческого тепла, а берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки и гремел ледяной гром. Смерть стала более простой, чем жизнь, и все вокруг было приспособлено для смерти.
И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед и солнце зажглось, и жизнь стала доступной для всех живых и чтобы все вокруг стало для жизни.
Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так.
Для этого надо было встать и умереть.
Немногие дошли тогда до берега, а мертвые остались на льду, и озеро выносит теперь на берег их кости. Они никогда уже не вернутся на нашу планету, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц и голоса земных детей, и аромата земных трав. Но и живые никогда не забудут того, что мертвые сделали для них...