Памятник крестоносцу
Шрифт:
Один за другим потянулись восхитительные дни, солнечные, но не слишком знойные. Вокруг были зеленые плодородные поля и сады, изредка попадались крошечные хутора, где на розовых черепичных кровлях домов сушились охристо-желтые початки кукурузы. На грядках спели дыни, золотистая солома летела из-под цепов молотильщиков. Стефен и Пейра ехали не спеша, то и дело останавливаясь, чтобы сделать зарисовки или, установив в тени жакаранды свои мольберты, написать пейзаж. Изменчивые очертания легких, прозрачных, как кружево, облаков, таявших в небе, были полны неизъяснимой прелести, в низкорослом кустарнике неумолчно гудели пчелы, черепичная крыша деревенской церквушки пламенела вдали на фоне ультрамаринового неба. Воздух пьянил, как вино, такой в нем стоял аромат жасмина. По вечерам они готовили ужин из своих
5
К концу третьей недели их путешествия вокруг произошла заметная перемена. Горы внезапно придвинулись ближе, зеленые холмы остались позади, дорога разветвилась — впереди была крутая тропа, змеившаяся среди диких и пустынных скал. Кругом ни единого деревца, ни малейшего укрытия от зноя — голая, растрескавшаяся, выжженная солнцем земля, ущелья и скалы, подобные крепостным стенам и башням самого причудливого вида. Солнце слепило глаза, порой тропа почти отвесно поднималась вверх. Чтобы облегчить труд своему маленькому усердному ослику, Стефен и Пейра вылезали из тележки и шли пешком.
День за днем стояла испепеляющая жара. Даже ящерицы лежали совершенно неподвижно, словно хворостинки, в расселинах раскаленных солнцем скал. Яркие и чистые краски природы — красная, желтая, фиолетовая и коричневая, — выгоревшие и потускневшие в горниле солнца, придавали пугающее великолепие этому первозданно-дикому, пустынному краю.
Приятели останавливались на ночлег, отыскав крошечный клочок кремнистой земли между скал. Сон их был тревожен, и поутру у Пейра так сводило руки и ноги, что он едва мог двигаться. Но другого пути не было, и выбора не было: нужно было идти вперед, и они всю неделю шли. Резкий, обжигающий ветер вздымал на дороге смерчи, засыпал глаза песком. Ослик начинал сдавать из-за отсутствия сносного пастбища. Их собственные запасы, даже пресловутый окорок, подошли к концу. Стефен немного воспрянул духом, когда на девятый день после полудня они вышли на высокое плоскогорье и заметили признаки человеческого жилья. Потом они увидели крестьянина, ковырявшего мотыгой комковатую бурую землю. На дороге показалась одинокая фигура: женщина верхом на муле, с ветхим зонтиком, раскрытым над головой. Какой-то человек, собиравший оливы с карликового деревца, украдкой поглядывал на путешественников. Но вот впереди забелела деревушка, похожая издали на кучку рассыпанных на равнине выбеленных солнцем костей.
Тяготы пути сделали Пейра ворчливым, но, когда они приблизились к селению, он сразу приободрился, стал как всегда, словоохотлив.
— Мы, без сомнения, найдем здесь fonda. [44] Приятно будет снова обрести крышу над головой.
Они вступили на единственную улочку aldea, [45] узенькую, мощенную камнем. У порога в тени жилищ сидели на низеньких скамеечках женщины в черных одеждах и, повернувшись спиной к улице, плели кружева. Обратившись к одной из них, Пейра спросил, где здесь постоялый двор. Он помещался в приземистом полуразрушенном домишке, стоявшем на самом краю селения и похожем на кучу камней, беспорядочно наваленных посреди грязного двора, где изнывало на привязи несколько осликов. За домом росли кусты клещевины, их розовые соцветья пожухли и потемнели от пыли. Внутри дома царил полумрак, в жаровне на земляном полу дымили угли, за столом несколько мужчин пили вино из черного бурдюка. Пейра кликнул хозяина, и неуклюжий, грузный детина
44
постоялый двор, таверну (исп.)
45
деревни (исп.)
— Друг мой, мы — путешественники, чужеземцы, вернее сказать — путешествующие художники и на беду очутились сейчас в несколько стесненном положении. Не окажете ли вы нам любезность, предоставив стол и кров на одну ночь? А мы бы отблагодарили вас, написав ваш портрет или портрет вашей доброй супруги.
Хозяин неторопливо, внимательно оглядел Пейра.
— Мы рады услужить сеньору, чем можем. Мы никого не гоним от нашего порога. Но, во-первых, мне ни к чему портрет, а во-вторых, у меня нет супруги.
— Тогда, если желаете, мы можем написать вывеску для вашей гостиницы.
— Я совсем этого не желаю, сеньор. Такая превосходная гостиница, как моя, не нуждается в вывесках.
— Может быть, в таком случае вы любите музыку? Я могу поиграть для вас.
— Клянусь святой девой Марией Гвадалупской, сеньор, единственная вещь на свете, которую я не переношу, — это музыка.
— Так во имя святой девы Марии скажите же, наконец, чем мы можем вам услужить?
— Вы можете войти, сеньор, плотно покушать и сладко поспать. Но, разумеется, вам придется заплатить.
— Но я уже сказал вам… мы бедные художники.
Хозяин почесал синеватый подбородок, покачал головой.
— Бедняк не носит хорошей одежды, не приезжает на добром ослике и с поклажей.
Пейра был сбит с толку, но не сдался:
— Это верно… но тем не менее денег у нас сейчас нет.
Хозяин перевел острый взгляд с одного лица на другое. Природная крестьянская смекалка сочеталась в нем с чувством собственного достоинства.
— Тогда пусть это будет что-нибудь, что имеет хоть какую-то цену… Мне много не надо… Только, конечно, не картины, а что-нибудь недорогое из одежды или, например, — он глянул на свои рваные башмаки, — пара крепких сапог.
На лице Жерома отразилась целая гамма переживаний. Все же после некоторого молчания он кивком выразил согласие.
— Этот негодяй держит нас в руках, — пробормотал он Стефену на ухо. — Прав был Наполеон, говоря: «Никогда не доверяйте человеку с длинным подбородком». Тем не менее мы же не можем ничего не есть!
— Пусть лучше возьмет мой пиджак, — сказал Стефен.
— Нет, — упрямо возразил Пейра. — Я отдам ему мои башмаки. Только, конечно, эти, старые. У меня есть в запасе еще одни, получше.
Несмотря на всю плачевность их положения, Стефен не мог удержаться от улыбки и отвернулся: очень уж мало походил сейчас Жером на веселого трубадура! Стефен вышел во двор, распряг ослика и завел в стойло. Затем почистил его, принес ему добрую охапку сена и, присев на скамейку у входа, принялся стоически дожидаться ужина.
Ужин появился на столе в продымленной комнате только к десяти часам и оказался столь же убогим, как и само пристанище. Он состоял из гаспачо — холодной водянистой похлебки из огурцов и помидоров, приправленной прогорклым растительным маслом, — краюхи черного хлеба и тоненьких, сухих, пахнущих чесноком кусочков вяленой трески.
— Помилуй бог, хозяин, что это за блюдо?! — запротестовал Пейра.
— Это называется bacallao, [46] сеньор. Редкая, замечательно вкусная морская рыба. Ловится очень далеко отсюда.
— Да оно и видно, что эта рыба прибыла издалека. А уж вино… — Жером отхлебнул глоток и поморщился.
— Вино — лучшее во всей округе. И даже, без похвальбы могу сказать, пожалуй, лучшее во всей Андалузии. — И хозяин еще долго распинался, в самых восторженных выражениях расхваливая мутноватую жидкость, от которой щипало язык, как от крепкого уксуса.
46
треска (исп.)