Памятник крестоносцу
Шрифт:
— Конечно, передам. Только, по-моему, ничего из этого не выйдет, так что вы лучше не обнадеживайтесь зря.
Когда он ушел, Дженни вернулась на кухню и некоторое время постояла в растерянности, затем, пожав плечами, выбросила из головы мысль о посетителе и пошла снимать белье.
В пять часов у входной двери снова позвонили. К этому времени Дженни уже успела переодеться и была готова принять гостей.
— Вы уж нас извините, — сказала она, здороваясь с Глинами, — только Стефен еще не вернулся.
— А мы пришли немного раньше. — Глин повесил шляпу и шарф на оленьи рога в передней. — Кстати, к вам сегодня не заходил некий агент по фамилии Мэддокс?
— Заходил, — сказала Дженни, сразу настораживаясь. — Мистер Чарлз Мэддокс.
— И, я надеюсь,
— Упаси боже, конечно, нет. Как же можно — не спросив Стефена? — Дженни улыбнулась. — Да мне бы перед ним потом вовек не оправдаться.
— Понятно, — сказал Глин и, помолчав, добавил: — Ну, вот что: вы побеседуйте вдвоем, а я загляну в мастерскую.
Выйдя через кухню на выложенный плитами задний дворик, он пересек его, отыскал под матом ключ и вошел в ветхий деревянный сарайчик, где работал Стефен. Если не считать викторианской софы с поломанной спинкой, стоявшей у одной из стен, там было совсем пусто, неуютно и холодно, так как помещение даже не отапливалось, зато в нем было сухо и через окно, выходившее на север, падал превосходный свет. В центре мастерской на мольберте стояло большое незаконченное полотно, изображавшее реку, а в одном из углов были составлены как попало картины самых разных размеров — все без рам.
Ричард внимательно осмотрел незаконченную работу, пока набивал трубку табаком и раскуривал ее, затем снял картину с мольберта, поставил на него другую, которую взял из груды в углу и, присев на ветхую софу, принялся ее изучать. Минут через пять он поставил на мольберт новую картину, снова сел и снова погрузился в задумчивое созерцание. Так он проделал несколько раз.
Во всех движениях Глина появились теперь продуманная целеустремленность и зрелость, так подходившие к облику этого массивного человека с крупной головой. В пятьдесят лет это уже не был прежний пылкий и необузданный художник, который обожал богему, попирал все ортодоксальные воззрения и плевал на авторитеты, — подлинный и заслуженный успех укротил, или, вернее, смягчил, его. Работы Глина, проникнутые уверенностью в своей силе, отличавшиеся независимостью мысли и в то же время солидностью, были признаны — и вполне справедливо — ценным вкладом в английское искусство. Дни бродяжничества канули в прошлое, — теперь это был степенный женатый человек, владелец дома в Челси, член совета Академии, привыкший к своему положению и постепенно полюбивший его, хоть оно и противоречило его взглядам. Однако сейчас, просматривая работы Стефена, такие разнообразные, такие смелые по краскам, по пророческому отсутствию раболепства перед традициями, по самобытности образов и изображению перспективы, по богатству и изяществу фактуры (как тщательно скрыт искусной лессировкой жесткий остов композиции!), — просматривая эти картины, чуть таинственные, с большим подтекстом, где всегда что-то недосказано. Глин почувствовал, что какие бы перемены ни произошли в нем, в глубине души он по-прежнему за тех, кто восстает против рутины, за бунтарей. Полотна, стоявшие в углу этого дощатого сарая, были намного лучше его работ — это он спокойно и без всякой зависти понимал; по мастерству исполнения и оригинальности замысла они могли быть поставлены в один ряд с творениями величайших мастеров. И Глин подумал о том, что Десмонд уже целых семь лет неустанно трудится в полной безвестности, никто о нем не слышал, не знает, он ведет жизнь аскета, затворника, похоронившего себя в трущобах Ист-Энда; отказываясь общаться с внешним миром и не давая зарубцеваться ране, он, конечно, имеет все основания чувствовать себя обиженным, но такое состояние духа опасно для него самого. И Глин решил, что настало время действовать: пора положить конец этому затянувшемуся отшельничеству. Собственно, он пришел сюда с готовым уже решением: сам он за эти годы сумел занять прочное положение, и естественно, что мысли его потекли по вполне определенному руслу. Выход для Стефена мог быть только один — добиться признания. Это сыграло огромную роль в его собственной жизни. Это может сыграть
Нахмурившись, он с решительным видом встал, взял картину, на которой заранее остановил свой выбор — «Хэмпстедскую вересковую пустошь», — завернул ее в оберточную бумагу и обвязал веревкой. С несвойственной ему стремительностью он вышел из мастерской, запер ее и через заднюю дверь выбрался в тупичок. Ему потребовалось не больше трех минут, чтобы дойти до угла, а там, нырнув в кабачок «Благие намерения», он выпил стакан эля и попросил бармена подержать до вечера у себя пакет. К шести часам, никем не замеченный, он вернулся во двор и оттуда прошел на кухню.
Стефен только что вернулся домой и радушно приветствовал друга. Здороваясь с ним, Глин невольно подумал о том, какая большая перемена произошла в Стефене со времени их первой встречи в Слейде. И дело было не только в том, что Стефен страшно похудел — скулы у него торчали, а на висках образовались глубокие впадины. Глядя на него, казалось, что этот человек, с длинными худыми руками и с вымазанной в саже от речного пароходика щекой, в грубых, перепачканных краской штанах и куртке, со старым шарфом, переброшенным через плечо, держится на ногах лишь огромным усилием воли, напряжением всех своих сил. Правда, пятна румянца на скулах и горящие глаза несколько сглаживали это впечатление, придавая лицу Стефена необычайно живое, энергичное выражение.
— Удачный был день? — спросил Глин.
— Вполне. Я чуть свет отправился в Гринвич.
— Как поживает старушка Темза?
— Мучает меня, как всегда. А чем ты сейчас занят?
Ричард помедлил, повертел цепочку от часов — уже не потрепанный обрывок шнурка, а настоящую золотую цепочку внушительной толщины, с брелоками, подарок ублаготворенного заказчика.
— Вообще говоря, собираюсь приступить к портрету лорда Хаммерхеда.
— Ты что-то уж очень много стал писать портретов. Это опять заказ?
— Да.
— Мне знакома эта фамилия. Твой заказчик, случайно, не пивовар?
— М-м… Это одна из многочисленных сфер его деятельности.
— А другой сферой является искусство? Живопись только и существует благодаря таким молодцам, как он.
Глин искоса взглянул из-под бровей на приятеля: не иронизирует ли он? Но лицо у Десмонда было по-прежнему приветливое и веселое. Последовало небольшое молчание, но тут появилась раскрасневшаяся от долгого пребывания у плиты Дженни с дымящимся блюдом в руках и весело пригласила всех к столу.
Еда была простая, но сытная: душистое рагу, картофель в мундире, затем домашний сливочный торт и большая миска абрикосового компота на десерт. Глин, который с годами стал еще большим сластеной, что заметно сказалось на его внушительных габаритах, с удовольствием предавался чревоугодию, но хоть и был поглощен едой, все же не мог не заметить, как безразличен к еде Стефен. Он, казалось, даже не замечал, что глотает, да и вообще пища нисколько не интересовала его: если бы не Дженни, тарелка его так и простояла бы пустой. Но настроение у Стефена было необычайно жизнерадостное, красивые глаза его оживленно блестели, когда он принялся подробно рассказывать о том, как ругался с капитаном, чья баржа чуть не опрокинула их посредине реки.
— И какими только крепкими словечками мы друг друга не обозвали! — весело заметил он в заключение. — После этого у меня совсем пропал голос.
— Что?! — воскликнула Дженни, бросив на него встревоженный взгляд.
— Это пустяки! Ведь когда я работаю, мне голос не нужен. — Стефен с улыбкой повернулся к Глину. — Тэпли глух, как пень. Иногда я, как уйду из дому, целый день рта не раскрою.
Глин неодобрительно погрозил ему вилкой.
— Но это же ненормально, — сказал он. — Ты совсем, как Анна. Иной раз от нее тоже за целый день слова не дождешься.