Памятное. Испытание временем. Книга 2

Громыко Андрей Андреевич

Когда мы расселись, я вскоре обратил внимание на то, что Вышинский почти ничего не говорит. Он, обычно так любивший порассуждать, ограничивался в тот момент лишь словами «да» или «нет».

Прошло минут десять – пятнадцать. Вдруг он поднялся со своего места и быстро, ничего не говоря никому, направился мелкими частыми шагами к широкой парадной лестнице, на выход. Все были удивлены, особенно Чжоу Эньлай. Я тоже оказался застигнутым врасплох таким поведением главного хозяина. Но поскольку был первым заместителем министра иностранных дел, то по законам протокола и старшинства пришлось брать разговор

на себя. Оценив обстановку, я сказал Чжоу Эньлаю:

– Видимо, Вышинский почувствовал себя неважно.

– Да, вероятно, так и есть, – отозвался Чжоу Эньлай.

Беседа продолжалась. Гости отнеслись к этому факту спокойно. В конце концов, мало ли что случается.

Однако после того как я вечером вернулся домой, то примерно минут через двадцать мне позвонил Сталин. Он задал вопрос:

– Что у вас там произошло с Вышинским, почему он ушел?

Я ответил:

– Товарищ Сталин, произошло следующее. Когда обед был завершен, мы все перешли в гостиную. Завязалась обычная беседа. Но я обратил внимание, что Вышинский почти ничего не говорит. Так продолжалось, наверно, минут десять – пятнадцать. Вдруг он поднялся с кресла и быстро направился к выходу. Мы с Чжоу Эньлаем продолжали беседу. Судя по всему, Чжоу Энь-лай и все остальные гости отнеслись к этому спокойно.

Сталин спросил:

– Вышинский что-либо пил? Может быть, он опьянел?

Я ответил:

– По моим наблюдениям, а я ведь сидел напротив него и все видел, он выпил рюмку, может быть, две сухого вина. Так что, мне кажется, человек не может опьянеть после такой порции вина.

Тогда Сталин задал мне прямой вопрос:

– Почему же Вышинский убежал, можно сказать, спотыкаясь, со встречи с Чжоу Эньлаем?

Я ответил:

– По-моему, он все же не был пьян. Он шел быстро, мелкими шажками.

– А вот врачи заявляют, что он отравился алкоголем, – сказал Сталин.

– В таком случае, возможно, он выпил до обеда, – парировал я.

Сталин держал трубку, – чувствовалось, размышлял.

– Гм, гм, гм… – раздавалось в трубке, а потом: – Ну, хорошо.

На этом наш разговор и закончился. Если честно, то я тогда в какой-то мере Вышинского пощадил. Почему? Скорее всего потому, что не мог утверждать наверняка, что он много выпил. Просто этого не видел. Равно как и не мог я дать гарантию, что все происходило только так, как пришлось рассказать Сталину. Не проверял же я, сколько точно рюмок выпил министр. Через стол я видел бокалы с вином. Но светлая водка в светлой рюмке могла и притаиться от моего взгляда. Исходил я при этом из презумпции невиновности, которую так жестоко поносил Вышинский во время процессов, на которых выступал в роли обвинителя жертв беззакония.

А о звонке Сталина и о моем разговоре с ним я ни тогда, ни позже Вышинскому не сказал. Он скорее всего об этом не знал.

После смерти Сталина в Министерстве иностранных дел СССР произошли перестановки. Министром назначили Молотова. Вышинского сдвинули на пост первого заместителя министра с явной задумкой услать на работу куда-нибудь подальше.

Но вот однажды Молотов вернулся с заседания политбюро взволнованным. Он сразу же собрал своих заместителей. Нас было четверо, в том числе первые заместители – Вышинский и я.

Так происходило

всегда, когда министру поручалось сообщить о каком-то важном решении, принятом на заседании высшего партийного органа. Он обычно информировал руководящий состав министерства прежде, чем мы узнавали о случившемся из печати.

Но то, что мы услышали в этот раз, было совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим. Молотов заявил:

– Только что арестован Берия!

Рядом со мной, поставив руки на стол и положив на них голову (уже сама по себе поза представлялась какой-то неестественной), сидел Вышинский. После того, что мы услышали, я посмотрел на него. Он наклонил голову к столу. Явно в состоянии шока, он выдохнул:

– Вячеслав Михайлович, повторите, пожалуйста, что вы сказали.

Эту просьбу высказал только он, несмотря на то, что сидел к министру ближе других.

Молотов подтвердил сказанное:

– Да, да, да! Берия арестован!

Не берусь судить о том, что думал в этот момент Вышинский. Скрюченность его тучного тела выглядела противоестественно. Не могу сказать, были ли в тот момент его глаза открытыми или закрытыми. Все равно он ничего не видел, потому что тупо смотрел прямо в зеленую скатерть стола.

А Молотов коротко рассказал о том, как производился арест. Повторяю – коротко.

– Берию сразу же отвели в соседнюю комнату под охраной. Мы, оставшиеся на заседании члены политбюро, сидели и делали вид, что продолжаем заседание…

Вышинский слушал все это с каменным выражением лица. Он еще долго не мог прийти в себя от неожиданного сообщения. До конца нашего совещания он так и не проронил ни звука. Собственно, происходившее в тот день совещанием никто не осмелился бы назвать.

Все, в том числе Молотов, украдкой посматривали на Вышинского, который сидел в состоянии какой-то прострации.

Вышинский умер через год после смерти Сталина. Но для меня он перестал оставаться загадкой уже тогда, когда неуклюже навалился всем телом на стол, услышав известие об аресте Берии.

Глава 12

Двадцатый съезд

На всю жизнь запомнился мне XX съезд КПСС. Самым ярким событием съезда стал, конечно, доклад Хрущева о культе личности Сталина. Этот доклад явился, безусловно, историческим актом. Самая сильная его сторона состояла в обнародовании данных, относящихся к сталинским репрессиям. Оглашенные факты произвели на делегатов съезда, в том числе и на меня, ошеломляющее впечатление.

Все участники заседания потрясенно слушали рассказ о гибели многих невиновных людей в результате произвола Сталина или доносов, поступивших к нему. Больше никогда в жизни я не присутствовал на подобном форуме – съезде, конференции, собрании, где стояла бы такая тишина. Делегаты старались ловить каждое слово. Иногда они не выдерживали и издавали глухие стоны: так выражалась и их собственная душевная боль, и негодование в адрес Сталина.

Сидел в зале я рядом с маршалом Р.Я. Малиновским. Это был человек, прошедший сквозь огонь двух войн – первой империалистической и Великой Отечественной. Но и он не мог спокойно слушать. Помню, некоторым присутствовавшим на докладе Хрущева было настолько плохо, что им приходилось покидать зал.