Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
Первое отделение находилось вместе с ним, два других – в четырехстах метрах слева и справа. Два солдата постоянно дежурили, вели наблюдение с тыла, Туранов периодически через прицел осматривал «зеленку», остальные спали. Небольшое стадо овец приблизилось на расстояние выстрела к позиции.
– Товарищ лейтенант! – Ремизов встрепенулся на крик. – Товарищ лейтенант, здесь старик, пастух, рукой машет, что-то сказать хочет.
– Саленко, подзови его и узнай, что ему надо.
– Шанобаев, разбуди людей, всем наблюдать. Если что не так… в общем, быть в готовности.
Сидя на башне вполоборота,
– Товарищ лейтенант, – на лице Саленко вопрос смешивался с удивлением, – он ранен. Огнестрельное ранение. В плечо.
– Когда это его, выстрелов же не было слышно?
– Мальчишка говорит, час или больше назад.
– Рану обработать сможешь?
– Смогу.
– Вокруг раны – йодом, только вокруг, аккуратней. Достань ИПП и бинтуй.
– Может, промедол вколоть? Больно ему.
– Лови, – Ремизов бросил упакованный шприц с промедолом и, пока Саленко помогал старику снять чапан, вводил под кожу иглу, успел подумать о совершенно разных вещах. …Наркотик как-нибудь спишем, строго с этими шприцами, в крайнем случае объясню, как есть, короче, разберемся. Саленко, крепкий русский парень из Подмосковья, с чуть наивными глазами, с располагающим характером, деревенский увалень, хотя и не простак, и сколько сочувствия старому человеку, афганцу. Он с осторожностью, заботливо занимался раной, что-то негромко говорил старику. А взводный слушал собственные мысли:… это и есть мои люди…
Наркотик всосался в кровь, по лицу почтенного аксакала среди многих и глубоких морщин пробежала еле заметная улыбка благодарности. Он что-то достал из-за полы чапана и попытался вручить Саленко, у того на лице отразилось нескрываемое удивление.
– Ты что? Обалдел? Не надо, оставь себе, – и как бы прося у командира подмоги, громко крикнул: – Товарищ лейтенант, он деньги дает.
– Не брать! Они ему еще пригодятся.
Старик неловко замешкался, а потом неожиданно и искренне начал кланяться в пояс русскому солдату и его командиру, не зная, как еще высказать им свою благодарность. Ремизову же показалось, что в уставших старческих глазах проступили слезы, а может, и не показалось вовсе.
– Отец, прекрати, – Саленко торопливо и мягко взял его за локоть, – ты ранен, мы тебе помогли, вот и все. Давай, иди, удачи тебе, бача.
Эта странная пара побрела дальше по своим пастушьим делам, один готовился к встрече с Аллахом, другой только знакомился с этим миром. Что бы ни случилось потом, пусть и старик, и мальчик не забудут и этот день, и этих странных шурави, которые приходят на помощь и не берут денег, пусть они расскажут об этом своим детям и внукам, пусть расскажут всем. Кто-то услышит.
– Ну что, пацаны, скоро кишлаки чесать будем. – Кныш окинул многозначительным взглядом солдат пятой роты, собравшихся перед отбоем в палатке третьего взвода, и с ядовитой
Тот неуверенно оглянулся вокруг, ища поддержки, а потом, опустив глаза в дощатый пол, неуверенно ответил:
– Готов.
– Я сейчас разрыдаюсь, он, оказывается, готов. К чему ты готов, олень, твою мать? – пользуясь неписаным, но строго соблюдаемым правом дембеля и присутствием своих приятелей, Кныш устроил показательное судилище во взводе, где уже два года служил стрелком в звании рядового. Он выглядел здоровым и крепким парнем, имел амбиции и авторитет, а также густые смоляные волосы и пышную щетку усов, отчего в батальоне его прозвали Черным.
Сержанты не вмешивались, это был обычный треп перед отбоем, ну, может быть, не совсем обычный, поскольку насмешки становились слишком обидными и злыми. «Молодые», призванные на службу в прошлом году, и кое-кто из «черпаков», что по призыву на полгода старше, молча терпели обиды, их время еще не пришло. И Кныш с Алексеевым, и Беккузиев, и их общий друг из шестой роты Абдуразаков со своим приятелем Яресько явно чего-то добивались.
– Я готов. И пулемет у меня почищен, и вещмешок собран. – Олейник упрямо и наивно оправдывался. Когда все ожидают увидеть, как ты за себя постоишь, промолчать нельзя, но все его слова не имели ровным счетом никакого значения.
– Ищанов, а ты? – Беккузиев, его земляк, подмигнул другому земляку Абдуразакову.
– И я готов.
– К бою, наверное? – тут снова вмешался Кныш, после чего и этот солдат покраснел и тоже потупил взгляд.
– И к бою готов, – врать было неудобно, но на самом деле никто точно не знал, кто и к чему уже готов, к чему будет готов через минуту. И к чему так и не сумеет подготовиться никогда.
– Рядовой Ищанов! К бою! – рявкнул с удовольствием Кныш, и Ищанов тут же, как учил боевой устав, распластался и замер посреди большой палатки между рядами двухъярусных кроватей, изображая при этом изготовку к стрельбе из автомата из положения лежа.
– Черный, ты прекращай! Хватит распоясываться в моем взводе! – Шанобаев, заместитель командира взвода, и по долгу службы, и по своей натуре не любил, когда разворачивались подобные вечерние спектакли. Но совсем их пресечь он не мог, не по зубам это, да и была у него одна небольшая проблема – в его окружении не осталось ни одного земляка, а без этой опоры в батальоне, в роте ни должность, ни звание старшего сержанта не играли решающей роли.
– Киргиз, у нас все по уставу, а этот взвод и мой тоже. Я в нем два года отслужил, а ты после учебки – только полтора. Стаж службы на моей стороне.
– Все равно прекращай, мы не в Союзе.
– В этом и дело! – демонстративно рассвирепел Кныш. – сли нас кинут на прочесывание, верняк будет бой, вот я и спрашиваю, кто тут готов? Аверьянов!
– Я, – откуда-то из-за спин раздался неуверенный, дрожащий голос.
– Ты готов?
– Я как все. Я – готов.
– Ни хрена ты не готов, – теперь Кныш обозлился по-настоящему, – а ну иди сюда, посмотрим на твой бицепс.
– И я с ним, – вместе с Аверьяновым к нему подошел Смирнов, маленький, шустрый, совсем мальчишка, больше похожий на школьника из девятого класса, чем на солдата.