Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
– Начштаба, ты в лирику не впадай, это не твое. Служба никогда и нигде не заканчивается. Присягу один раз дают, и на ночь ее в шкаф не прячут. Я тебя знаю как облупленного, ты ведь не по часам и минутам служишь?
– Да мы тут все, считай, подписку дали, не в Союзе все-таки. Кто-то же должен. А у командира своя доля, кому на плечи давит, а кого и за горло берет.
Усачев внимательно посмотрел на своего первого заместителя, оценивая искренность сказанных им слов.
– Да, я – командир, и мне как командиру хуже, чем здесь, чем сейчас, уже нигде и никогда не будет. Меня никуда
– Нет, Васильевич, я просто замешкался. Сейчас все будет.
– Начштаба, предупреди писаря своего, Чернецкого, никого к нам не впускать, нам есть о чем поговорить, давай, не затягивай.
Когда выпитое пробило защитную блокировку рассудка, слова комбата потеряли смысл, но разговор, как часто бывает на Руси, не мог закончиться раньше, чем самогон. Зампотех несколько раз пытался затянуть «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить…», но Усачев не дал ему расслабиться и только продолжал напоминать про пустые стопки.
– Ты понимаешь, они меня предали.
– Не тебя одного.
– С кем воевать? К чему они готовились, если не к войне? Стойко переносить тяготы и лишения… Они что, забыли? Это же присяга. Зачем идти в армию, если бояться службы? Безответственные люди. Там, дома, делай что хочешь, а здесь живи по правилам. Здесь все равны. Посмотри, что в шестой. Ротный дважды ранен, замполит ранен, первый взводный убит, второй тяжело ранен и уже не вернется, старшина и тот ранен. А теперь и в четвертой не стало офицеров. За мыслью следишь?
Следить за мыслью комбата никому не удавалось, она рвалась, как нить, рассыпалась, как мозаика, в каждом его слове пряталось разочарование от царившей в мире несправедливости. Савельев и выпил не меньше, чем комбат, и досадовал на этих отщепенцев не меньше, но оставался невозмутимым, как всегда, несмотря на то что шестая рота была ему особенно близка, он сам не так давно ею командовал. В нем зрели свои вопросы, на которые здесь, в полку, ему никто не дал бы ответа.
– Хватит, командир. Они карьеристы, они толстокожие. – Савельев пытался оживить разговор. – А карьерист – это не тот человек, который для служебного роста готов пройти огни и воды, карьерист – это особая фигура, хм, он все это делает либо за чужой счет, либо выбрав путь наименьшего сопротивления.
– Признаться, никогда об этом не думал.
– И нет нужды. Есть другой момент. Более важный. Нас всех здесь могло и не быть. Чужая страна, чужая война, чужие проблемы. А кровь наша льется, наша кровь-то. Так разве они не правы, что сделали свой выбор. Как говорил дон Корлеоне, им сделали предложение, от которого они не смогли отказаться. Не так, что ли? Судить их сложно.
– В либерализм играешь, Александр Степанович. Сложно судить, это когда сидишь в Союзе, дома, а когда и ты, и я здесь,
– Что скажу, что скажу. Я, конечно, не все понимаю, но по-житейски, Иван Васильевич, ты прав, тут ничего не добавишь. Суки они. Я тут со своим пузом бегаю, как молодой, и ничего. Мне что, терять нечего? Жизнь-то, она и у меня одна, а детей дома двое, да и у тебя двое, их кто потом кормить будет, если что?
– Слышал, начальник штаба, как это со стороны выглядит, по-житейски, по-людски, без политики партии и прочего антуража. Они свое сделали. Молча, по-предательски. Мы только-только начали разбираться в этой каше, что-то делать, а они… А Добродеев их еще защищает. Ты тоже их защищаешь?
– Не их защищаю. Тебя. Пытаюсь объяснить. Мы воспитаны по-другому, на других примерах. И не привыкли, что человек может сам решить свою судьбу.
– Ага, крысы бегут с корабля. Это ведь тоже решение. – Комбат не менял своей точки зрения, оставался агрессивным и, как хороший дуэлянт, все еще попадал в цель.
– Что-то в этом роде. И не надо вместо них брать на себя ответственность. Каждый баран сам носит свои яйца, так что я не их оправдываю, им еще предстоит ответить, и перед людьми тоже. Идет естественный отбор, и с нами остаются лучшие.
– А может, те, которым некуда бежать? А еще с нами остаются те, кому отпуска не положены и кому голоса не дано, солдаты и сержанты. Перед ними не стыдно? Разве они чего-то не понимают или не знают? Многие из них почти дети, и именно они будут служить до конца, и неизвестно, до какого конца, а господа офицеры и прапорщики… Они ведь настоящие господа и могут себе позволить спрятаться за солдатскую спину.
Савельев опустил голову, продолжать дальше этот разговор стало невозможно. Только самые простые вопросы остаются без ответов.
– Что теперь делать с четвертой ротой, командир?
– Неукомплектованными нас не оставят. Для Панджшера людей найдут, даже если весь Туркестанский округ придется подчистить.
– Но это когда еще случится.
– Скоро. Тут информация есть, в Кабуле отряд спецназа расформировывают, натворили что-то, так вот, офицеров в нашу дивизию отдают, считай, что нам. – Усачев замолчал, потом, после паузы, неуверенно выдавил из себя: – я сегодня расслабился чересчур, похоже, перебрал. Ты меня осуждаешь?
– Нет, по должности не положено. Вот только с Добродеевым некрасиво получилось.
– С замполитом завтра разберемся, поговорим по душам. Да, а ты знаешь, по какому вопросу ко мне Марков сегодня обращался? На здоровье жаловался, говорит, что в мотострелковой роте служить не может, нагрузки большие, а у него зрение слабое.
– Так и сказал?
– Именно. Так-то вот, начальник штаба. Ты теперь понимаешь, откуда ветер дует.
Москаленко после отпуска отвык и от боевой обстановки, и от большого количества солдат. Выбивало из колеи и другое неудобство: Ремизов и Марков, его взводные, казались ему закоренелыми боевиками. И вот теперь он – командир пятой роты, а кто скажет наверняка, он готов к этому?