Панна Мэри

Тетмайер Казимеж

Потом ей показалось, что перед ней бесконечное голубое озеро.

Тишина и покой.

Мысль стала тонуть в пространстве, в пустоте, в вечности, в небытии…

На другой день она бегала по ювелирным магазинам за новыми драгоценностями.

Купила горсть бриллиантов, хотела бы скупить все бриллианты в городе. Любовалась ими в карете, но, вернувшись домой, посмотрела на них и бросила на ковер своей гостиной.

И это жизнь?!

Мэри покинула Варшаву и переехала совсем в Загановицы.

Дворец загановицкий превратился в настоящий заколдованный сад. Под огромными стеклянными крышами поднимались рядами террасы и висячие сады, полные редкими прекраснейшими цветами, к которым Мэри теперь почувствовала настоящую страсть. Была проведена вода и под стеклянными сводами журчали пенясь водопады и дремали среди чудовищных папоротников, и орхидей тихие заколдованные озера. Уничтожены были этажи и устроены колоссальные залы с мраморными колоннами.

Когда лежал снег, Мэри гуляла среди одуряющего аромата цветов или купалась в мраморных бассейнах своих озер. Чудные заморские птицы были привезены в Загановицы с Востока: ручные ибисы и марабу брали корм из рук Мэри, великолепные черные лебеди и другие, белые с черными шеями и красными клювами, плавали в особо устроенных прудах. Мэри велела их потом выкрасить в синий, зеленый, голубой цвета, а некоторые вызолотить и посеребрить.

Различной окраски попугаи и колибри качались на ветках олеандров, пальм, померанцев и кипарисов. Сказочной величины черепахи лежали на паркете или свободно гуляли по галлереям.

Прекрасные девушки с Кавказа прислуживали Мэри. Дворец загановицкий, окруженный стеной, замкнутый для всех, стал в окрестностях и еще дальше легендой, а его обладательница особой «совсем спятившей».

Рассказывали совсем невероятные вещи…

Набожные дворянки, экономки и дочери управляющих крестились при одном названии «этой чертовщины».

И здесь, как в опустевшем замке в Варшаве, в Загановицах была за железной дверью, без окон, с люками в стеклянной покатой крыше, беседка, куда не входил никто, кроме Мэри.

Это уже не была сокровищница; посреди на каменных плитах стоял алтарь, по образцу древних жертвенных алтарей. Здесь Мэри бросала драгоценные смолы и благовония на щепки кедрового дерева, насыщенного маслами, и утопала в клубах дыма, потом падала на колени и начинала молиться. Это не была просьба о чем-либо, о прощении каких-либо грехов. Это была какая-то внутренняя потребность обоготворения, потребность чем-нибудь жить, чему-нибудь поклоняться и любить, потребность чего-то сверхчеловеческого, импонирующего, громадного, бесконечного и вечного.

— Бог отцов моих! — взывала Мэри в облаках дыма. — Бог отцов моих, Бог Авраама, Исаака и Иакова!

Боже, Ты вышел из Сеира и проходил поля Эдома, когда дрогнула земля, разверзлось небо и пролились

облака. Растаяли горы пред лицом Твоим, гора Синай пред лицом Твоим, Бога Израиля…

Глубину вещей открывает Он в темноте, выводит на свет тень смерти…

Подняли реки, о Боже! подняли реки свой шум; подняли реки волны свои…

Над шумом великих вод, над сильными морскими волнами Ты сильнее на высотах Своих.

Пусть пляшут поля и все, что на них, пусть говорят все лесные деревья…

Ты царствуешь; танцуй, земля, веселитесь, острова!..

Как воск тают горы пред лицом Твоим, пред лицом Бога всей земли…

Пусть шумит море и все, что живет в нем, вне его, и все, что живет за ним.

Пусть реки плещут руками; пусть возрадуются все горы…

Он открывает глубину вещей во мраке, выводит на свет тень смерти…

Мэри пришла в экстаз. В дыме благовоний видела она ангелов, целые их воинства.

То странные чудовищные звери с людскими лицами мерещились в дыму, то казалось, слетаются возницы на колесницах, с огненными конями и огненными колесами.

Потом протягивались к ней чьи-то руки, и чей-то голос говорил: «Иди!»

«Пойдешь со Мной из Ливана, возлюбленная Моя, из Ливана пойдешь со Мной и взглянешь с вершины Амана, с вершины горы Санир и Гермон»…

— Воистину приду я скоро. Аминь…

Когда однажды днем Мэри, шатаясь, вышла из своей молельни, черный молчаливый негр подал ей на серебряном подносе письмо: узнала почерк бывшей давно замужем кузины Вассеркранц. Эта добрая женщина хотела, очевидно, произвести на нее впечатление, сообщая, что узнала из газет о женитьбе Стжижецкого на какой-то польке, на встреченной в пути деревенской девушке, очень красивой и симпатичной, которую знает граф Морский.

Мэри положила письмо спокойно на этажерку, говоря вполголоса:

— Зачем буду я рвать тело мое зубами моими и брать душу мою в руки свои… Ждала я хорошего, а пришло злое; когда надеялась на свет, пришла тьма…

Между тем вечерняя почта принесла Мэри другое совсем неожиданное известие от Занецкой:

«Не сообщала тебе этого, потому что тебе это было безразлично, — писала Герсилия, — что такой известный в свое время скульптор Рдзавич совсем оправился от болезни и вернулся в общество. Познакомилась с ним у Лудзких. Пришел к нам, увидел твою карточку и твой парижский медальон и говорит, «что сокрушит небо и землю, а должен тебя вылепить».

Просит ответа телеграммой на мое имя, может ли приехать».

Мэри на минуту задумалась, потом написала на четвертушке листа:

«Хорошо».

Потом облокотилась на балюстраду, опустила голову на руки и стала смотреть в пространство, где зажигались тихие, ясные, молчаливые звезды.