Пансион

Передо мной тетради, озаглавленныя: «Книга моей жизни», — и мн предоставлено право распоряжаться ими по моему усмотрнію. Большая часть изъ того, что заключается въ этихъ тетрадяхъ, еще очень не скоро, по различнымъ соображеніямъ, можетъ появиться въ печати. Но я намреваюсь, время отъ времени, сокращая и перемняя имена, печатать нкоторыя эпизоды, быть можетъ, и не безынтересные для читателя. Автора «Книги моей жизни», отъ лица котораго ведется разсказъ, я назову Гавріиломъ Веригинымъ. Возьму для начала нсколько главъ изъ его отрочества, а именно изъ того времени, когда ему впервые пришлось столкнутся съ чужими людьми и получить впервые

уроки жизни. Главы эти составляютъ совершенію законченный разсказъ.

Въ начал шестидесятыхъ годовъ, на перекрестк двухъ центральныхъ и бойкихъ московскихъ улицъ, вблизи отъ Кремля стоялъ большой трехъ-этажный домъ. Онъ былъ не на виду, въ глубин двора, и сразу никакъ нельзя было ршить — каково его назначеніе. Онъ не походилъ ни на барское жилище, ни на домъ, устроенный подъ частныя квартиры; казеннаго въ немъ то-же ничего не было. Никакая вывска на воротахъ или на самомъ зданіи не отвчала на вопросъ зазжаго человка.

Но въ Москв, однако, домъ этотъ пользовался значительной извстностью. Въ немъ помщался мужской пансіонъ Тиммермана, считавшійся тогда самымъ лучшимъ учебнымъ заведеніемъ, достигшій высшей степени процвтанія и вообще бывшій въ большой мод.

Здсь воспитывалось около трехсотъ мальчиковъ и юношей. Большинство изъ нихъ были полными пансіонерами, то-есть жили круглый годъ въ пансіон. Ихъ привозили, главнымъ образомъ, изъ деревень и даже съ отдаленнйшихъ окраинъ Россіи. Между воспитанниками попадались дти старинныхъ дворянскихъ семей, затмъ дти богатаго купечества и московскихъ иностранцевъ, а также сыновья личныхъ пріятелей Тиммермана и всхъ лицъ, имвшихъ отношеніе къ пансіону, то-есть учителей и воспитателей. Наконецъ, по странному стеченію обстоятельствъ, репутація этого московскаго разсадника просвщенія, достигая предловъ Закавказья, особенно плняла богатыхъ армянъ. Каждый годъ, къ началу учебнаго времени, число тиммермановскихъ воспитанниковъ увеличивалось нсколькими маленькими армянчиками. Они носили самыя невроятныя фамиліи, врод Наракеціанцъ, Карапетіанцъ, Мамиконіанцъ, у нихъ въ карманахъ непремнно были цлые запасы кишмишу, и съ двнадцатилтняго возраста они уже обростали бородой и усами…

Въ этотъ-то пансіонъ и ршено было меня отдать. Мн только что минуло тогда двнадцать лтъ. Отецъ, по своимъ новымъ обязанностямъ, долженъ быть проводить всю, осень, зиму и весну въ Петербург, мать не ршалась надолго покидать его и, когда она узжала въ Петербургъ, большой домъ, наполненный дтьми, оставался на рукахъ бабушки. Бабушка, опасаясь, что со мною, уже большимъ мальчикомъ и «упругимъ» — по ея выраженію — ей не сладить, кажется, первая напала на мысль о пансіон.

Узнавъ, что меня хотятъ отдать къ Тиммерману, я очень обрадовался. Пансіонъ сразу-же представился мн во всхъ подробностяхъ. Я передъ тмъ читалъ интересную книгу о древнихъ аинскихъ школахъ и мн казалось, что пансіонъ — именно, такая школа. Я даже не могъ сообразить, охваченный фантазіей, что въ Москв, среди зимнихъ морозовъ, — никакъ немыслимы мраморные портики, безоблачное небо, юноши въ блоснжныхъ тогахъ, однимъ словомъ, все то, о чемъ я читалъ въ моей книг.

Но въ то утро, когда мать повезла меня къ Тиммерману мн вдругъ стало очень жутко. Моя робость и тоска особенно усилились, когда наша низенькая, обитая желтымъ трипомъ карета въхала въ ворота и когда лошади остановились передъ подъздомъ. Я едва видлъ, сквозь заледенвшія каретныя стекла, какъ нашъ лакей Николай соскочилъ съ козелъ и, путаясь въ своей длинной, неуклюжей ливре, кинулся къ подъзду и позвонилъ. Потомъ мы какъ-то вдругъ, будто въ одинъ мигъ, очутились съ матерью въ незнакомой

передней. Николай и другой лакей, съ очень заспаннымъ и въ то-же время веселымъ лицомъ, снималъ съ насъ шубы. Потомъ мы поднимались по лстниц. Заспанный. и веселый лакей, врно, хотлъ показать, что онъ здсь не послднее лицо. Онъ обратился къ матери:

— Сейчасъ, сударыня, сейчасъ я доложу Карлу Романовичу, вы пока извольте вотъ сюда пройти и обождать… здсь, въ пріемной.

— А вы баринъ молодой, — фамильярно сказалъ онъ мн:- врно, учиться у насъ желаете? Дло хорошее, милости просимъ!..

Онъ ушелъ. Я очнулся. Мы теперь были въ небольшой пріемной, уставленной старинной краснаго дерева мебелью, съ зелеными кожанными сидньями. Огромные, тоже краснаго дерева часы въ вод какой-то башни, возвышавшейся чуть-ли не до самаго потолка, степенно и глухо отбивали секунды, и ярко-блестящій, тяжелый маятникъ тихо ходилъ взадъ и впередъ за стеклянной дверцей.

— Раня, что это ты такъ странно смотришь? — ласково проговорила мать, порывисто обнявъ меня и цлуя. — Неужели трусишь?

— Нтъ, мама, я нисколько не трушу.

Но я ей солгалъ. Я трусилъ страшно и при этомъ мн было такъ тяжело, что хотлось даже плакать. Однако, я тотчасъ-жо принялъ бодрый и спокойный видъ и чинно слъ подл матери.

Намъ пришлось ждать недолго. Дверь отворилась, въ пріемную дробнымъ шагомъ, будто подгоняемый кмъ-то, не вошелъ, а почти вбжалъ Тиммерманъ. Это былъ маленькій, плотный нмецъ, лтъ, около пятидесяти, съ некрасивымъ, краснымъ, очень серьезнымъ и старавшимся казаться еще серьезне лицомъ, съ большою лысиной, прикрываемой, длинной прядью черезъ всю голову зачесанныхъ волосъ. Но такъ какъ Тиммерманъ спокойно сидть и ходить не умлъ, а постоянно двигался и носился, то прядь эта очень скоро слетала со своего мста, обнаруживая именно то, что должна была скрывать, и производя довольно неожиданный и странный эффектъ.

При этомъ онъ имлъ обычай, когда двигался, склонять голову на сторону, что довершало его сходство съ оторвавшейся отъ тройки на всемъ скаку пристяжной толстенькой лошадкой. Все это я, несмотря на свое смущеніе, сразу-же замтилъ.

Тиммерманъ любезно раскланялся съ моей матерью, пригласилъ ее помститься на диванъ, самъ пододвинулъ себ кресло и бросилъ изъ-подъ своихъ золотыхъ очковъ взглядъ на меня. Я вспыхнулъ и опустилъ глаза.

Мать заговорила по-французски и, сама, видимо, смущаясь, спросила Тиммермана, получилъ-ли онъ письмо ея.

— Mais oui, madame, comment donc… certainement! — отвтилъ онъ скрипящимъ тонкимъ голосомъ, привычно, но съ дурнымъ акцентомъ выговаривая французскія слова. — Вдь, уже это около двухъ недль… и я давно ждалъ васъ.

— Да, я думала тогда-же и пріхать, но мой сынъ расхворался, и вотъ только теперь я могла привезти его къ вамъ…

— М-m… mon enfant! — стараясь казаться ласковымъ, проговорилъ Тиммерманъ и взялъ меня за руку своей красной съ короткими, будто обрубленными пальцами рукой. — Не нужно хворать, это не хорошо, нужно быть бодрымъ, здоровымъ, — у меня тутъ вс дти бодрыя и здоровыя.

— Je me porte bien maintenant, monsieur! — дрожавшимъ голосомъ шепнулъ я.

Между тмъ, моя мать, какъ всегда, смущаясь передъ незнакомымъ человкомъ и робко глядя своими темно срыми глазами, говорила Тиммерману:

— Онъ у меня очень нервный и впечатлительный… Но мн вс въ одинъ голосъ совтуютъ воспитывать его не дома, а въ учебномъ заведеніи. Онъ долженъ роста окруженный товарищами…

— О! это необходимо, необходимо! — вставилъ Тиммерманъ.

— Очень можетъ быть! — грустнымъ тономъ сказала мать. — Я слышала много хорошаго о нашемъ заведеніи, и мы ршили поручить его вамъ… Онъ будетъ жить у васъ, а праздники проводить дома.