Пап…
Шрифт:
Был у отца песенник. Небольшая такая книжонка в очень твердом сером переплете. А там – песни военных лет. Очень мы любили иногда открыть эту заветную книжку и запеть негромко в два голоса. «Шумел сурово брянский лес…», «Артиллеристы, Сталин дал приказ…» или «Темная ночь…». Много песен перепели. До сих пор все слова помню. Люблю я эти песни, люблю до сих пор, наверное, больше всех остальных. Есть в них душа, да такая, что веришь в них сразу и навсегда. И неважно, что голоса у нас с отцом, как говорится, домашние, не эстрадные,
– А у тебя же есть и орден Отечественной войны 1-й степени? Это же круче?
* Да, наверное, покруче будет.
– А ее тебе за что дали?
* Это длинная история… Давай, потом?
– Нет, нет, давай сейчас. Я спать не хочу.
* Ну, смотри, если завтра в школу не встанешь вовремя, больше не проси.
– Встану, встану! Ты же знаешь! (На самом деле, вставал я обычно без будильника, резко, не потягиваясь, так, чтобы проснуться сразу, без раскачки. Так как-то проще переносилось тягостное пробуждение. Что не скажешь о моем брате. Его пробуждение было тяжелым не столько для него, сколько для всех домочадцев. Будильник он полностью игнорировал. И, если не разбудить его всеми возможными и невозможными методами, он легко много проспать до обеда. Посему, каждый, проходя мимо его дивана, говорил «Женя, вставай!» Причем, говорить лучше было не громко и, в случае чего, с готовностью отскочить в сторону, уворачиваясь от летящего тапка. Отец сердился и переживал, что брат проспит в школу, но вмешивался только в последнюю очередь. Засим, прежде всего, на передовую сначала выходила бабушка, причитавшая «Вставай уже, окаянный, в школу проспишь!». Если это не давало своих результатов, за дело принималась мама, пытаясь придать своему голосу железные нотки. Пару раз все вместе пытались и меня кинуть в эту бетономешалку. Но я был категоричен и молод для такой миссии. К тому же, очень хотелось жить. В итоге отец очень серьезно и тоном, не терпящим пререканий, громко и с некоторым раздражением победно будил Жеку и тот, что-то бурча себе под нос и жутко злой, наконец, медленно сползал с дивана.)
* Ну ладно, слушай. Было это под Кенигсбергом. Теперь это Калининград, уже русский город. Мы наступали довольно быстро, но фрицы сдаваться и не собирались, дрались за каждый клочок земли. Да у нас-то уже настроение было боевое, победоносное. Хотелось уже побыстрее добить этих сволочей и айда домой, к мирной жизни. Вот тогда как заживем! Даже лучше, чем раньше. Потому как понимали все, какой ценой нам это все досталось. Очень дорого. Забыть это не возможно. Да и нельзя ни в коем случае! Так вот стояли мы под Кенигсбергом и в один прекрасный день попали под артобстрел. Да если бы только он! А тут на нас Мессеры налетели. Так что и с воздуха, и с земли. Все свистело, гремело, ничего не понятно. Огонь кругом, земля дыбом, свист снарядов. Взрывы, взрывы, взрывы! Дали они нам, конечно,
– А потом, потом что?
* А что? Да ничего. Сознание потерял, ничего не помню. Очнулся уже в госпитале. Прошло уже, как выяснилось, несколько дней. Оказывается, меня переправили самолетом в Москву, в институт Склифосовского. Наши врачи не решились на операцию. Написали – ранение смертельное, не совместимое с жизнью.
– ?????
* Да, вот такие дела. Оказывается, задел меня осколок и попал, зараза, почти прямо в сердце. Два сантиметра осталось. Повезло. Правда, пять ребер вышибло, пришлось удалить. Видишь, какой шрам остался?
Шрам был действительно огромный, неровный, глубокий, похож на глубокий лесной овраг, по сторонам которого видны причудливые изогнутые корни вековых деревьев. Он пересекал полтуловища, как будто бы дровосек вырубил колуном в сердцах добрый кусок живой и твердой плоти.
Конец ознакомительного фрагмента.