Папаша Милон
Шрифт:
Он выказал себя таким смирным, послушным, угодливым, что победители позволяли ему свободно разгуливать по деревне, уходить и возвращаться, когда вздумается. Вертясь среди солдат, он усвоил те несколько слов, которые были ему нужны, а также заметил, что каждый вечер от штаба отъезжают конные нарочные, и однажды, подслушав, куда их посылают, осуществил свой замысел.
Он выскользнул во двор, прокрался в рощу, дошел до обжигальной печи, проник в длинный подземный
Затем долго бродил по полям, то прячась за буграми, то припадая к земле и все время опасливо, по-браконьерски прислушиваясь к каждому шороху.
Когда старик решил, что время настало, он подобрался к дороге, засел в кустах и опять начал ждать. Наконец, около полуночи, плотный грунт зазвенел от конского топота. Старик припал ухом к земле, убедился, что едет лишь один верховой, и приготовился.
Улан шел крупной рысью, зорко всматриваясь в темноту и напрягая слух: он вез донесение. Когда враг оказался шагах в десяти, не больше, папаша Милон выполз на дорогу и застонал: Hilfe! Hilfe! («На помощь! На помощь!») Решив, что перед ним раненый и потерявший коня немецкий кавалерист, нарочный остановился, спешился, подошел поближе и, ничего не подозревая, склонился над лежащим, но тут ему в живот вонзился длинный изогнутый клинок. Солдат рухнул, раз-другой дернулся в предсмертных судорогах и затих.
С молчаливым ликованием, как умеют радоваться старые крестьяне, нормандец вскочил и для вящего удовлетворения перерезал мертвецу глотку. Затем оттащил труп к межевому рву и столкнул вниз.
Лошадь спокойно ждала хозяина. Папаша Милон сел в седло и галопом поскакал по равнине.
Через час он наткнулся на двух уланов, бок о бок возвращавшихся в часть. Он пустил коня прямо на них и опять закричал: Hilfe! Hilfe! Разглядев немецкую форму, пруссаки без всяких опасений подпустили его к себе. И он, старик, пролетев между ними, как пушечное ядро, разом уложил обоих: одного саблей, другого из револьвера.
Затем зарезал их лошадей, — немецких лошадей! — не спеша вернулся к обжигальной печи и укрыл своего коня в глубине темного подземелья. Снял там мундир, влез в свои лохмотья, добрался до постели и проспал до утра.
Четверо суток старик отсиживался дома — ждал, чтобы кончилось дознание; на пятую ночь вновь совершил вылазку и тем же манером убил еще двух солдат. С тех пор ему уже не было удержу. Улан-призрак, охотник на людей, он каждую ночь рыскал наугад по округе, галопом пересекая безлюдные, озаренные луной поля и убивая
В полдень папаша Милон как ни в чем не бывало нес овса и воды своему коню, которого держал в подземелье и кормил вволю, — он требовал от него нешуточной работы.
Только в последнюю ночь, когда он напал на пруссаков, один из них не растерялся и рассек ему лицо саблей.
Старик все-таки прикончил обоих, добрался до печи, спрятал лошадь и переоделся в свое рубище, но по пути домой так ослаб, что, не дойдя до фермы, заполз в конюшню.
Там его, окровавленного, и нашли на соломе...
Окончив рассказ, папаша Милон вскинул голову и с гордостью посмотрел на прусских офицеров. Полковник, пощипывая ус, спросил;
— Вам нечего добавить?
— Не. Счет у меня точный. Ваших я убил шестнадцать — ни больше, ни меньше.
— Вам известно, что вы умрете?
— Я что, пощады у вас просил?
— Вы были солдатом?
— Был. Даже воевал. Отца моего тоже вы убили — он в солдатах еще при первом императоре служил. А теперь Франсуа, моего меньшого, — месяц назад, под Эврё. Я вам задолжал, вот и расчелся. Теперь мы квиты.
Офицеры переглядывались.
— Восемь за отца, восемь за парня. Мы квиты, — продолжал старик. — Я к вам не лез. Я знать-то вас не знаю. Не знаю даже, откуда вас принесло. Сели мне на шею и командуете тут, как у себя дома. А я взял да отвел душу на ваших шестнадцати. И не жалею.
И, распрямив сгорбленную спину, старик простодушно и героически скрестил руки на груди.
Пруссаки долго перешептывались. Один капитан, тоже потерявший с месяц назад сына, защищал отважного бедняка.
Полковник встал, подошел к папаше Милону и, понизив голос, сказал:
— Слушай, старик, есть еще, пожалуй, возможность сохранить тебе жизнь, если ты...
Но крестьянин не захотел слушать. Его худое, рассеченное саблей лицо исказила жуткая гримаса, он тряхнул головой, разметав по ветру редкие волосы, набрал воздуху и что было силы плюнул в глаза пруссаку.
Полковник в бешенстве замахнулся на старика, но тот еще раз плюнул в него.
Офицеры повскакали с мест, наперебой отдавая приказания.
Папашу Милона схватили, поставили к стене и расстреляли, но он до последней секунды все так же невозмутимо улыбался старшему сыну Жану, снохе и внучатам, которые смотрели на него, окаменев от ужаса.