Папийон
Шрифт:
— Да, я крестная Лизетт. Мы очень дружим с женой Грандуа. Ах, дорогой, скажи, чем мы можем облегчить участь этого человека?
— Ну, прежде всего он отправится в лагерь, а потом скажет, чем бы хотел там заняться, какую работу получить.
— Благодарю вас, господин комендант, благодарю, госпожа. Но не могли бы вы мне сказать, за что меня отправили на Сен-Жозеф? Это смахивает на наказание.
— Не знаю. Но полагаю, что причина проста — новый комендант опасается, как бы вы не сбежали.
— Вообще-то он недалек от истины.
— Для тех, кто отвечает за побег, наказания
— Господин комендант, а сколько вы намерены проработать здесь?
— Полтора года.
— Я не смогу столько ждать. Но что-нибудь да придумаю, чтобы отправили обратно на Руаяль, чтоб вы были непричастны к моему побегу!
— Спасибо, — сказала госпожа. — Очень рада убедиться, что у вас действительно благородное сердце. Если что-то понадобится, милости просим, заходите, не стесняйтесь. Дорогой, скажи охране, чтоб Папийона пропускали к нам, когда он захочет.
— Хорошо, дорогая. Мохаммед, проводи Папийона в лагерь, пусть он сам выберет себе барак.
— О, ну тут выбор однозначен — только вместе с «особо опасными».
— Нет проблем, — со смехом ответил комендант и нацарапал что-то на клочке бумаги, который и передал Мохаммеду.
Начальником караула служил в лагере пожилой корсиканец, человек крайне жестокий, прирожденный убийца. Звали его Филлисари.
— А-а, так это Папийон, собственной персоной... Знай, со мной можно только по-хорошему, иначе тебе конец. О побеге и помышлять не смей, а коли попробуешь, придавлю, как курицу. Через два года выхожу на пенсию, и у меня нет желания, чтобы какая-то каторжная сволочь отравляла мне жизнь.
— Ты знаешь, я всегда ладил с корсиканцами. Обещаю, что не сбегу, ну а если уж так получится, устрою, чтоб это произошло не во время твоего дежурства.
— Вот это другое дело, Папийон. Тогда будем друзьями. Молодым, им, понятное дело, легче... Что им побег! А вот мне, в моем возрасте да на пороге пенсии! Ладно, ты, я вижу, все понял. Ступай в свой барак.
И вот я в лагере. Барак такой же, как и на острове Руаяль, примерно на сто двадцать заключенных. Здесь я увидел Придурка Пьеро, Арно, Отэна и Жана Карбоньери. Хоть он и доводился родным братом Матье, но слеплен был из теста пожиже. К тому же брательник корешился с Арно и Отэном. Так что я устроился от него подальше — рядом с Карье по прозвищу Придурок Пьеро.
Природа на Сен-Жозефе более дикая, чем на Руаяле, сам остров меньше, но выглядит большим, чем есть на самом деле, потому что сильно вытянут в длину. Лагерь расположен на возвышенности, состоящей из двух плато — на первом сам лагерь, а на втором, что повыше, одиночка. Между прочим, заключенных из этой одиночки до сих пор водят купаться по часу каждый день. Надеюсь, что и дальше будет так же.
Каждый день араб, работающий у коменданта, приносит мне на ужин три металлических судка с деревянными ручками, составленных вместе один на другой. Оставляет их и забирает вчерашнюю посуду. Крестная Лизетт посылает
В воскресенье я отправился поблагодарить их. Все послеобеденное время я провел в приятной беседе и играх с девочками. Гладя их светлые кудрявые головки, я поймал себя на мысли, что просто не знаю, как вести себя дальше. Что если маньяки не передумали? Можете себе представить, какая угроза нависла над этой семьей? После доноса Джирасоло фараоны, так и не поверившие ему, даже не удосужились изолировать одного заговорщика от другого. Может, их предупредить? А как будет реагировать охрана, если что произойдет? Нет уж, лучше помолчу, а там видно будет.
Отэн и Арно не разговаривают со мной в бараке. Вообще это даже к лучшему, мы относимся друг к другу с уважением, но без всяких там фамильярностей. Жан Карбоньери не разговаривает вообще, обижен, что я отказался занять место рядом с ним. В моей шобле четверо: Придурок Пьеро, Маркетти, получивший второй приз на конкурсе скрипачей в Риме (кстати, он целыми часами играет, да так, что сердце разрывается на части), Марсори, корсиканец из Сета, и я, ваш покорный слуга.
О подготовке бунта я не вымолвил и слова, создавалось впечатление, что здесь об этом совсем не знают. А может, эта идея их уже больше не греет? До мятежа ли, когда такой тяжкий труд выпал на их долю. Они вынуждены тянуть свою лямку в прямом и переносном смысле слова, тянуть точно бурлаки. Каторжники таскали здесь огромные каменные глыбы, предназначенные для строительства в море закрытого бассейна. Камень хорошенько обматывали цепями, в одном месте прикреплялась цепь подлинней — 15 — 20 метров, и заключенные, встав с обеих сторон цепи цепляли крючьями каждый за одно из звеньев, причем крючья эти были прикреплены у них к некоему подобию сбруи, обмотанной вокруг плеч и туловища. Словно лошади-тяжеловозы, волокли они глыбу к нужному месту, в жару, под палящим солнцем. Кошмарная работа, просто ужасная.
Внезапно со стороны пристани грянули выстрелы — из ружья и револьвера. Я тут же понял — кретины начали свое черное дело. Интересно все же, кто берет верх? Лежа в гамаке в бараке, я даже не шелохнулся. Кругом послышались возгласы:
— Это же бунт!
— Бунт? Какой еще бунт?
Я нарочито подчеркнуто показываю всем, что понятия не имею, о чем они толкуют.
Жан Карбоньери, который не вышел сегодня на работу, приблизился ко мне бледный, точно мертвец, и прошептал:
— Папи, это бунт... Я ответил холодно:
— Какой еще бунт? Ничего не знаю!
Выстрелы не смолкали. В барак вбежал Придурок Пьеро.
— Начался бунт! Но сдается мне, дела их плохи. Вот чертовы придурки! Папи, а ну доставай нож! Перережем их как можно больше, пока нас не задавили!
— Да, — повторил Карбоньери. — Поубиваем гадов, и чем больше, тем лучше!
Чиссилья достал бритву. В руке каждого появилось по раскрытому ножу. Я сказал:
— Бросьте заниматься ерундой! Сколько нас здесь?
— Девять.
— Вы, семеро, бросайте ножи! Первого, кто поднимет руку на фараона, прикончу самолично! Не хочу, чтоб меня пристрелили в этом бараке как кролика. Ты что, замешан в этом деле?