Парад скелетов
Шрифт:
Сам удивляюсь желанию отомстить. Я никогда не испытывал такой жажды крови. Наблюдая кипящие во мне страсти, их яростное присутствие, я казался себе исследователем древней культуры. Какая-то часть меня оставалась холодной, способной к анализу, и она искренне поражалась другой части, которая хотела, чтобы все это как можно точнее превратилось в безумие.
Странно, не правда ли? Мы столько можем узнать, если по-настоящему захотим прислушаться к себе.
Теперь я приближаюсь к склону холмов. Поверхность, простирающаяся передо мной, сморщена, как морда шарпея. Собака не выходит у меня из головы. И в этом нет ничего удивительного, если учесть печальный опыт сегодняшнего дня. Я всегда ненавидел собак. Даже в детстве я считал, что о собаках с их беспросветной грязью, дерьмом и постоянным желанием мочиться не стоит и упоминать.
Ого,
Я слышал о женщинах, которые сходили с ума от преследования разными городскими идиотами. Не имея ничего общего с этими кретинами, которых, будь на то моя воля, я бы уничтожал, я преклоняюсь перед тем ужасом, который охватил эту парочку. Вполне вероятно, Ее Светлость уже рассказала Шлюхе от прессы все то, чему она была свидетелем: о медленной смерти Вандерсонов, об игривых кусочках альгината. Воспоминания об этом, описание деталей, только усиливают ужас Ее Светлости. А услышавшая все это ее дорогая и любимая учительница переполняется кошмарами, ужасом. Это сделает ложным их суждения, породит ошибки и, в конце концов, приведет их ко мне – единственному, получающему радость от событий сегодняшнего дня.
Еще воды. Она такая холодная, что я почувствовал, как ледяной комок попал мне в желудок. И снова я получаю дополнительное удовольствие, представляя, насколько они измучены жарой.
Прошло два часа, а они так ни разу и не остановились. Я ожидал, что после столь длительного перехода им пора бы устать. Солнце уже стояло высоко над головой. Я чувствовал, как оно припекает мою голову под шляпой, а насколько хуже, если нет даже такой тени. Или одежды. Если Бриллиантовая девочка где-то в пустыне, то она скончается первой. Но она может быть где угодно. Вполне возможно, что она прячется где-то у меня, в литейке, в доме. А может быть, она и вовсе не прячется. Вполне возможно, что она ждет меня. Но, по правде говоря, я так не думаю. Я видел выражение ее лица. Она ушла от меня. Ее больше нет. Ее отсутствие только подогревало мое желание убить Шлюху от прессы. Если бы не появилась эта ведьма, я бы купался в наслаждении от общества двух девушек. А вместо этого я отправился на охоту.
Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что я какой-то великий белый охотник. Я никогда не стрелял ни в кого, кроме бродячих собак да гремучих змей, и то проделывал это почти в упор. Я даже никогда не стрелял по мишеням. Я никогда ни на кого раньше не охотился, по крайней мере, здесь. Мои выезды в города и их пригороды всего лишь прогулки. И все же я начал понимать притягательность охоты. Ты идешь по следу, и если успешно, то получаешь награду – совершаешь убийство.
Могли я получить что-то большее от их смерти? Я начал задумываться о том, как сделать их смерть такой, чтобы она оказалась примером для всего мира, всех тех, кто хочет перечить мне. Тут я впервые посмотрел на убийство не как на абстрактный предмет, не как на часть грандиозного плана, оправданного последующими мотивами, а как на безотлагательную необходимость заставить их остановиться и замолкнуть навсегда. Такой взгляд на происходящее очень перекликается с «дзэном». Готов согласиться, что такой взгляд я приобрел за многие годы, шагая по прямой и верной дороге, стремясь к своей цели, не испытывая усталости. Я верен себе. Таких, как я, очень мало.
Разгар дня, около трех часов. Я открыл вторую бутылку воды. Она, мягко говоря, теплая. Я старался не обращать внимания на тот факт, что холодная вода имеет намного больший эффект гидрации организма, чем такие помои.
Но это еще не кризис. Это для них кризис. Проблема, с которой я столкнулся, на данный момент заключается в том, что теперь они двинулись по песчанику, и следы почти не видны. До сих пор они были достаточно умны, чтобы придерживаться каменистой поверхности, но я обнаруживал следы ног и лап на пыльных участках, которые им приходилось пересекать. Теперь передо мной нет ничего похожего: впереди на многие километры простирается только красноватый камень. Он поднимается и опускается, как океанские волны, и на нем огромные,
Я осмотрелся и понял, что они могли пойти налево, направо или прямо. Однако я готов был в любой момент увидеть их распластавшимися на земле. Я даже забавляюсь той мыслью, что их обожаемый гав-гав предаст их за ту воду, которую унюхает у меня. Будет очень мило.
По моим подсчетам я всего в нескольких часах ходьбы от берега Зеленой реки. Стараюсь об этом не думать, но такая вероятность пронзает болью мое сердце: что мне делать, если я не найду их до захода солнца?
Такие мысли вызывают во мне только решительность. Не найти их – это не выход.
И тут я увидел их. Чертова собака. Как я и предполагал, она выдохнется первой. Ее черная шкура – ее несчастье. Она свесила голову в тени большого камня, и это единственная часть тела, которая у нее находится в тени.
Я аккуратно вытащил пистолет и приблизился к собаке со всеми предосторожностями. Сами вспомните, что она сделала со мной. Мне не надо было об этом вспоминать, так как мое бедро само напоминало об этом во время всего преследования. Теперь настало время этой суке за все заплатить. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ее смерть оказалась как можно мучительнее. И я это сделаю, так как у меня нет ни малейшего желания, чтобы она избежала моего гнева.
– Привет, дворняжка.
Собака зарычала. Ее не обманешь. Но сейчас ее рычание не вызывает того ужаса, с которым я столкнулся в сарае. Это рычание пьяного в аллее, который хочет только одного, чтобы его оставили в покое. Очень плохо.
Я взял камень размером с бейсбольный мяч и, с силой бросив его, попал суке в заднюю часть. Она взвыла. Замотала головой и оскалилась, но даже не пошевелилась, чтобы напасть. Вместо этого она продолжала лежать, внимательно глядя на меня.
Можно здорово повеселиться. Я могу подойти и выстрелить ей по ногам, по пуле в каждый сустав. Вернуть те мучения, которые я испытал. Но еще до того, как я начал к ней приближаться, я понял всю глупость этого желания. В тишине пустыни пистолетный выстрел прозвучит так, словно обрушились небеса. Нельзя быть уверенным, что какой-нибудь мазохист не будет в это время проезжать по другому берегу реки. Или где-то поблизости не будет проезжать заплутавший велосипедист. Вообще, зачем отказываться от удовольствия, которое ждет меня в конце преследования, ради того, чтобы помучить собаку?
Я посмотрел на суку. Она действительно страдала. Она мучалась от жажды. Язык вывалился изо рта, как комок грязи. Она тяжело дышала. Я прекрасно понимал, что если я не дам ей воды, то она умрет раньше, чем я соберусь пристрелить ее. Я осмотрелся, стараясь представить, как бы дать твари попить, и с удовольствием заметил впадину в камне всего в нескольких шагах от нее. Но сможет ли она подняться?
Возможно, она не имеет представления о том, что такое бутылка с водой, или все же имеет? Достать бутылку из рюкзака и потрясти ею? Сука внимательно следила за мной. Или это все же кобель? Бог мой! Кобель! Я подошел ближе. Он застонал. Ну точно – он! Не рычал, а именно стонал. Все равно это – сука! Она чувствует воду. Я налил в выемку не более двух ложек воды. Но она все понимает. С очередным стоном она подняла свой зад, который я с удовольствием бы разбил. Он – значит, Сукин сын – как побитый подошел ко мне и стал пить воду. Он продолжал лизать камень и после того, как воды там давно уже не было. Я дал ему еще, примерно полчашки. Он вылизал и это и уставился на меня. Я навел пистолет прямо ему в морду.
– Иди обратно, – приказал я. – Лежи там. Он продолжал пожирать меня глазами.
Я уложил обратно бутылку с водой и собирался продолжить свой путь. Он застыл, а солнце выжигало из него последние следы влаги.
– Я вернусь, – пообещал я псу. – Подожди и увидишь.
Глава двадцать четвертая
Когда Штасслер обнаружил Плохого Лероя, Лорен и Керри находились еще в пределах слышимости. Их прощание с псом было болезненным, но кратким.
Они слышали, как Штасслер поприветствовал находящегося на грани солнечного удара пса: «Привет, дворняжка»; и в этом приветствии не услышали никакого сострадания, а только жестокость. Слышали они и мучительный вой Лероя, который только подтвердил их предположения.