Парадокс одиночества. Глобальное исследование нарастающей разобщенности человечества и ее последствий

Герц Норина

Еще до того как разразился коронавирус, отсутствие контакта стало нашим образом жизни, нашим активным выбором.

В то же время инфраструктура сообщества – под которой я подразумеваю те общие физические пространства, где люди всех мастей могут собираться вместе, взаимодействовать и формировать связи, – в лучшем случае серьезно игнорируется, а в худшем – активно разрушается. Это процесс, который начался во многих местах еще до финансового кризиса 2008 года, но заметно ускорился после него, когда государственная политика жесткой экономии ударила кувалдой по библиотекам, общественным паркам, игровым площадкам, молодежным и общественным центрам во многих странах мира. Например, в Великобритании треть молодежных клубов и почти 800 публичных библиотек были закрыты в период с 2008 по 2018

год, в то время как в США финансирование федеральных библиотек сократилось более чем на 40 % в период с 2008 по 2019 год. Это так важно именно потому, что такие места – это не только места, где мы собираемся вместе, но и то, где мы учимся, как это делать, места, где мы практикуем цивилизованность, а также демократию в ее инклюзивной форме, учась мирно сосуществовать с разными людьми и иметь дело с разными точками зрения. Без таких пространств, которые объединяют нас, мы неизбежно будем все больше отдаляться друг от друга.

Человек человеку волк

Наш образ жизни, меняющийся характер работы, меняющийся характер отношений, то, как теперь строятся наши города и проектируются наши офисы, то, как мы относимся друг к другу и как наше правительство относится к нам, наша зависимость от смартфонов и даже то, как мы сейчас любим, – все это оказывает влияние на то, как одиноки мы стали. Но мы должны вернуться еще дальше, чтобы полностью понять, каким образом мы стали такими разъединенными, разрозненными и изолированными. Что касается идеологических основ кризиса одиночества двадцать первого века, многие из них предшествовали цифровым технологиям, самой последней волне урбанизации, глубоким изменениям рабочего места в этом веке и финансовому кризису 2008 года, а также, конечно же, пандемии коронавируса.

Они восходят к 1980-м годам, когда воцарилась особенно суровая форма капитализма: неолиберализм, идеология с преобладающим акцентом на свободу – «свободный» выбор, «свободные» рынки, «свободу» от правительства или вмешательства профсоюзов. Та, которая ценила идеализированную форму уверенности в себе, небольшое правительство и жестокое конкурентное мышление, которое ставило личные интересы выше общественного и коллективного блага. Этот политический проект, первоначально отстаиваемый как Маргарет Тэтчер, так и Рональдом Рейганом, а затем поддержанный политиками «третьего пути», такими как Тони Блэр, Билл Клинтон и Герхард Шрёдер, за последние несколько десятилетий доминировал в коммерческой и государственной практике.

Причина, по которой он сыграл фундаментальную роль в сегодняшнем кризисе одиночества, заключается, во-первых, в том, что он ускорил значительный рост разрыва в доходах и благосостоянии в странах во многих частях мира. В США в 1989 году директора зарабатывали в среднем в 58 раз больше средней зарплаты рабочего, а к 2018 году они зарабатывали в 278 раз больше. В Великобритании доля дохода, приходящаяся на 1 % самых богатых семей, утроилась за последние сорок лет, при этом 10 % самых богатых теперь владеют в пять раз большим богатством, чем 50 % населения со стороны бедных. В результате значительная часть населения в течение долгого времени чувствовала себя брошенной, заклейменной как проигравшая в обществе, в котором есть время только для победителей, предоставленной на произвол судьбы в мире, в котором их традиционные пристрастия к работе и сообществу распадаются, системы социальной защиты размываются, а их статус в обществе снижается.

Хотя лица с более высоким уровнем дохода также могут быть одинокими, те, у кого меньше возможностей в экономическом отношении, несоразмерно одиноки.

Учитывая современный уровень безработицы и экономические трудности, мы должны уделять этому особенное внимание.

Во-вторых, потому что неолиберализм дал больше власти и больше свободы действий большому бизнесу и крупным финансам, позволив акционерам и финансовым рынкам определять правила игры и условия занятости, даже если это обходится слишком дорого для рабочих и общества в целом. На рубеже десятилетия рекордное число людей во всем мире считало, что капитализм в том виде, в каком он существует сегодня, приносит больше вреда, чем пользы. В Германии, Великобритании, Соединенных Штатах и Канаде примерно половина населения была с этим согласна, и многие считали, что государство так сильно

привязано к рынку, что оно не прикрывало их и не заботилось об их потребностях. Одиноко чувствовать себя брошенным, невидимым и бессильным в таком случае. Масштабные интервенции, предпринятые правительствами для поддержки своих граждан в 2020 году, полностью противоречили экономической этике предыдущих сорока лет, воплощенной в комментариях, сделанных Рональдом Рейганом в 1986 году: «Девять самых ужасающих слов в английском языке – это “Я из правительства, и я здесь, чтобы вам помочь”». Даже если различные стимулы, связанные с коронавирусом, действительно сигнализируют о зарождении нового подхода, долгосрочное социальное и экономическое влияние неолиберализма неизбежно еще долгое время не ослабнет.

В-третьих, потому что оно коренным образом изменило не только экономические отношения, но и наши отношения друг с другом. Поскольку неолиберальный капитализм никогда не был просто экономической политикой, как Маргарет Тэтчер ясно дала понять в 1981 году, когда она сказала в газете Sunday Times: «Экономика – это метод; цель состоит в том, чтобы изменить сердце и душу». И во многом неолиберализм преуспел в достижении этой цели. Ибо это коренным образом изменило то, как мы относились друг к другу, и наше отношение к обязательствам друг перед другом, из-за преобладания в нем ценности таких качеств, как гиперконкуренция и преследование личных интересов, несмотря на более широкие последствия.

Будем не жертвами, а деятелями

Дело не в том, что люди по своей сути эгоистичны – исследования в области эволюционной биологии ясно показывают, что это не так. Но с политиками, активно защищающими эгоизм, образ мышления «человек человеку волк» и «жадность – это хорошо» (изречение Гордона Гекко, знаменито произнесенное в фильме 1987 года «Уолл-стрит»), ставшие лозунгами неолиберализма, такие качества, как солидарность, доброта и забота друг о друге не только стали недооцениваться, но и считаться неуместной человеческой чертой. При неолиберализме мы были низведены до homo economicus, рациональных людей, поглощенных только нашими собственными интересами.

Мы даже видели происходящее в том, как развивался наш язык. Коллективистские слова, такие как «принадлежать», «обязанность», «делиться» и «вместе», с 1960-х годов все чаще вытеснялись индивидуалистическими словами и фразами, такими как «достигать», «собственный», «личный» и «особый». Даже тексты поп-песен за последние сорок лет стали еще более индивидуалистичными, поскольку такие местоимения, как «мы» и «нас», были заменены на «я» и «меня» в лирическом воображении этого поколения. В 1977 году Queen сказали нам, что «we are the champions» (мы – чемпионы), а Боуи – что «we could be heroes» (мы можем быть героями). В 2013 году Канье Уэст сказал нам: «I am a God» (Я бог), а рекордная в 2018 году песня Арианы Гранде «thank u, next» (спасибо, следующий) была написана как песня о любви к самой себе.

И мы видим подобное не только на Западе. Когда исследователи из Китайской академии наук и сингапурской бизнес-школы Наньян проанализировали десять самых популярных песен Китая каждый год с 1970 по 2010 год, они обнаружили, что

местоимения от первого лица, такие как «я», «мне» и «мое», все чаще используются в песнях на протяжении десятилетий, в то время как использование слов «мы», «нас» и «наш» уменьшилось.

Даже в стране, традиционно определяемой массовой солидарностью и коллективизмом, в которой государство сохраняет твердый контроль, прочно укоренилось то, что мы можем считать супер-индивидуалистическим неолиберальным мышлением.

Неолиберализм заставил нас считать себя конкурентами, а не сотрудниками, потребителями, а не гражданами, накопителями, а не делящимися, берущими, а не дающими,

дельцами, а не помощниками; людьми, которые не только слишком заняты, чтобы быть рядом с своими соседями, но даже не знающими их имен. И мы коллективно позволили этому случиться. Во многом это был рациональный ответ. Ибо при неолиберальном капитализме, если я не для «себя», тогда кто будет? Рынок? Государство? Наш работодатель? Наш сосед? Навряд ли. Беда в том, что эгоистичное общество «все ради себя», в котором люди чувствуют, что они должны заботиться о себе, потому что никто другой этого не сделает, неизбежно одиноко.