Парадоксы этнического выживания. Сталинская ссылка и репатриация чеченцев и ингушей после Второй мировой войны (1944—начало 1960-х гг.)

Козлова Марина Валерьевна

История Чечни и Ингушетии – частный случай в истории сопротивления народов колонизации со стороны великих держав и модернизации европейского типа. После выхода из череды кавказских войн в начале 1860-х гг. влиятельные группы чеченского общества утвердились в мысли о приемлемости вооруженной борьбы как средства полной или частичной ревизии результатов завоеваний или получения надежных гарантий сохранения или восстановления традиционных форм жизни своего этноса. Частично это было продуктом религиозного пыла, всегда тлеющего в Чечне, а время от времени вспыхивающего в форме джихада. Даже под пятой особенно жесткого режима управления, созданного при советской власти, большая часть чеченского общества стремилась (и часто получала искомое) к увековечению своего традиционного образа жизни под камуфляжем «советизации».

В свое время Шамиль столкнулся с серьезными трудностями, пытаясь распространить среди чеченцев нормы шариата взамен обычного права – адата. В литературе высказываются даже предположения, что сопротивление чеченских кланов навязыванию шариата как единственной нормы жизни было в числе причин, по которым

противодействие чеченцев русской армии во время Кавказской войны, в конце концов, несколько пошло на убыль. Религия, безусловно, сыграла выдающуюся роль в чеченской истории. И в этом чеченская проблема тесно связана с родственным историческим феноменом – мусульманским возрождением последних десятилетий XX – начала XXI в., равно как и с периодически накатывающими на мир волнами исламского сопротивления и терроризма. Но эта проблема имеет и вполне самостоятельное значение и смысл. Не только и не столько «исламский фактор» сам по себе способен объяснить природу длительного и упорного сопротивления чеченцев России и ее экспансии. Не меньшее (по крайней мере) значение имело постоянное и глубокое пренебрежение как царской, так и советской власти – к чеченцам. Страдания и унижения, экономическая отсталость консервировали у каждого чеченца самоощущение воина, с незапамятных времен находящегося в состоянии перманентной войны, сплавляя «антирусскость» с традиционными («архаичными») моральными ценностями и нравами (чеченская «свобода»), исламским сознанием и повышенной национальной чувствительностью.

В противоположность большинству случаев успешного строительства новых государств на территории бывшего СССР (за исключением еще, может быть, Таджикистана) формирование устойчивого государственного образования в Чечне долгое время было заблокировано обстоятельствами, которые можно считать только косвенным последствием военного противостояния России. Дело еще и в исторически сложившейся диспропорции между национальным самосознанием, этнической чувствительностью и продолжительной борьбой за независимость, с одной стороны, и способностью этноса подкрепить свои ожидания и надежды организацией прочного и органичного общества и стабильных государственных институтов, с другой. Не исключено, что традиционная социальная структура и общественный уклад чеченцев поддерживали себя только благодаря тому, что Чечня упорно сопротивлялась своему включению в российскую (советскую) политическую и социальную систему. При том что традиционные социальные и культурные формы являлись эффективной основой чеченского сопротивления, они в то же время препятствовали развитию легитимной и прочной чеченской государственности.

В заключение следует сказать, что далекие события – сталинская депортация чеченцев и ингушей в Казахстан и Центральную Азию в 1944 г. – оказались трагически созвучны критическим событиям мировой истории конца XX – начала XXI в. С одной стороны, этот эпизод жестокого и грубого национального и социального управления привлекает наше внимание к истории советской национальной политики, ее основополагающим формам разнообразным воплощениям в зависимости от времени и места, другой стороны, встает вопрос об особенностях чечено-ингушской депортации, о месте, которое она занимает в ряду многочисленных этнических чисток, насильственных депортаций и геноцида, заливавших кровью Европу и Евразию с конца XIX в.

Глава 2

Специальные поселения как бюрократическая мечта. 1944–1953 гг

2.1. Депортация: конфликт интерпретаций

Решение о депортации чеченцев и ингушей власти мотивировали реальной и потенциальной опасностью чечено-ингушского сопротивления в условиях войны: «Многие чеченцы и ингуши изменили Родине, переходили на сторону фашистских оккупантов, вступали в отряды диверсантов и разведчиков, забрасываемых немцами в тылы Красной Армии, создавали по указке немцев вооруженные банды для борьбы против советской власти». К этому добавлялись прошлые грехи вайнахов перед режимом – участие «в вооруженных выступлениях против советской власти» в течение продолжительного времени¹⁹. После смерти Сталина историки коммунистической партии объявили «справедливое наказание» наказанием несправедливым. «Заклятый враг партии и народа Берия, – писал, например, В. И. Филькин в 1960 г., – совершенно несправедливо приписал действия жалких выродков всему чеченскому и ингушскому народу и в условиях культа личности, усугубленных военным временем, добился ликвидации их автономии»²⁰. Это одна из немногих книг того времени, где хотя бы упоминается о депортации. Недаром ее активно использовал А. Некрич в своей известной работе о «наказанных народах»²¹. В советских «обобщающих историях» Чечено-Ингушетии период 1944–1955 гг. просто пропускали. Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация вполне вписывалась в идеологическую логику власти. Политически целесообразная концепция «несправедливого наказания» позволяла обходить или замалчивать острые углы истории чечено-ингушского сопротивления советскому режиму в 1930-1940-е гг. А признавать факты массового этнического сопротивления значило по сути дела отрицать легитимность режима, основанного на гипотетическом идейно-политическом единстве «советского народа». Гораздо проще было списать острейшую проблему в разряд «вредительства» Берии и «культа личности Сталина».

Нынешние российские исследователи полагают, что депортация вайнахов не определялась «какими-то националистическими установками», а имела под собой прежде всего «идеологические и политические основания», к этому иногда добавляют несколько слов о «национально-политическом конфликте, возникшем в советском обществе»²².

В любом случае проблема рассматривается в современной отечественной историографии весьма узко. В большинстве случаев она не выходит за рамки приятия или неприятия старых сталинских формулировок. Вряд ли можно считать расширением контекста и различные «иррациональные» объяснения этнических депортаций, которые, как выразился однажды В. А. Тишков, «даже трудно объяснить какими-либо мотивами, кроме как безумными геополитическими фантазиями «вождя народов» или его «маниакальной подозрительностью»»²³. Что касается конкретно-исторических исследований, то в них один и тот же автор, например Н. Ф. Бугай, может то называть депортации превентивной мерой военного времени, примененной к «неблагонадежным» этносам, то ставить решения 1944 г. в более общий (неситуативный) контекст репрессивных мер государственной политики в сфере национальных отношений в 20-40-е гг. XX в.²⁴, не прописывая до конца ни один из заявленных подходов, предпочитая погружение в эмпирическую безбрежность глубине общесоциологического анализа.

Гораздо выше эвристический потенциал концепции П. Поляна, рассмотревшего депортации как целенаправленные действия государственной власти в этносоциальном контексте принудительных миграций. По мнению Поляна, «за века движущие мотивы применения принудительных миграций принципиальных изменений не претерпели: за ними стоит то или иное сочетание политических и прагматических факторов. Политические мотивы – предотвращать восстания, рассекать недовольство, ослаблять или гасить протест, делать более или менее однородными районы выселения или вселения и т. д. – чаще бывают приоритетными, но и роль экономического фактора огромна, и со временем, как правило, она затмевает первоначальный политический импульс: дешевая рабочая сила, переброшенная по усмотрению субъекта депортации в нужное для него место и время. Полян отмечает очевидную связь между вспышками принудительных миграций и историческими катаклизмами, например мировыми войнами²⁵. Пики принудительных миграций в СССР в 1920–1952 гг., как показывает исследование П. Поляна, приходились именно на «катастрофические годы» – 1930–1931 и 1941–1942 гг.²⁶ Однако приведенная автором сводная статистическая таблица говорит о том, что депортации использовались советской властью как постоянный метод разрушения особо устойчивых, сложившихся на протяжении столетий социальных и национальных общностей. Исторические катаклизмы, безусловно, усиливали желание власти решать неразрешимые в рамках имперско-советской парадигмы проблемы методами чрезвычайщины, но не они определяли приоритетность подобных методов социального «управления». Решение о депортации чеченцев и ингушей, спровоцированное и обоснованное конкретными обстоятельствами места и времени, было лишь экстремальной попыткой справиться с проблемой, возникшей задолго до не только Второй мировой войны, но и прихода к власти большевиков: высокая внутренняя устойчивость этноса, его «неудобность», способность противостоять не только имперской ассимиляции и «абсорбции», но и советской атомизации социальных и этнических общностей; высокий уровень открытого противодействия и готовность идти на насильственное обострение конфликта.

В довоенный период коммунисты так и не сумели «осоветить» вайнахов. Спущенные сверху организационные формы – колхозы и институты управления – успешно наполнялись старым содержанием и «переваривались». Местная власть выполняла свои функции лишь постольку, поскольку это укладывалось в привычную норму, установленную вековыми традициями и обычаями. Побочным (а с точки зрения «имперского» алгоритма советской власти – основным) результатом депортации должно было стать «распыление» этноса, что в конечном счете открывало путь к его «советизации», «интернационализации», замене этнической идентичности на самоидентификацию с властью, ее целями и ценностями. Оставить человека наедине с властью, вне этнической и социальной самоорганизации, – в этом и была суть советской версии патерналистской «имперской» утопии, в принципе недостижимой без насилия, но даже и с насилием – невыполнимой.

Важно, что сами депортированные чеченцы и ингуши воспринимали враждебную им политику советского государства прежде всего в категориях этнического конфликта. Как показывают многочисленные высказывания вайнахов в ссылке, собранные агентурой НКВД, а затем МВД СССР, «наказанный народ» связал свою трагедию со старым убеждением (предубеждением?!): «Русские всегда были и будут нашими врагами, поэтому при всяком удобном случае им надо мстить»²⁷, а сталинскую диктатуру отождествил с «русскими». Депортацию чеченцы называли ограблением и уничтожением вайнахов²⁸, считали ее продолжением коварной царской политики (при царизме «предполагалось переселить кавказские племена, но не удалось, а теперь только при советской власти удалось»²⁹). И раз власть «не разбирает виновных и невиновных» («нас выслали вместе с семьями бандитов», «нас выслали как людей антисоветских»), то «такими мы и должны быть»³⁰. А по оценке более образованных чеченцев, сталинская политика значительно превосходила царскую своей жестокостью и коварством.

«Наказанные народы» и много лет спустя после депортации пытались объяснять конфликт с властью в привычных им понятиях персонифицированной «вражды-мести». «Берия, – говорилось, например, в одном из многочисленных заявлений 1953 г. на имя Г. М. Маленкова и К. Е. Ворошилова, – благодаря своим враждебным отношениям к нам, Вас информировал о нас о том, чего не было на самом деле. Существенный факт во всем этом был угон грузинской баранты чеченцами и несколькими ингушами через границу ингушей и убийство при этом племянника Берия»³¹.