Паралипоменон
Шрифт:
Я помню!
– сказал Вася.
Да ну!
Не ври, ты не помнишь, тебя не был еще!
Верно, Васьки не было!
А я помню. Помню, как Дом строили, а землянка на Пасеке была, ну, Пасека была дальше и ульев меньше было.
А в Курпинках еще есть землянка. Знаете?
Нет!
Я знаю. Дядя Ваня там жил.
А где она - не знаешь?
Не знаю. Там где-то, за Аллеями. Да она засыпанная.
А вдруг нет?
Вася и Славка запросили посмотреть - вдруг не засыпанная, или можно сделать.
Яша повел детей в Аллею. Они
– Стойте здесь, не лазьте за мной, поняли?
– Яша спустился в землянку.
Там явно кто-то жил, было там и Дунино одеяло, которое она повесила в Соснике проветрить неделю назад, и которое украли кочетовские грибники. В консервной банке лежали короткие, до последней затяжки, окурки; россыпи запорошенных хвоей яблок по углам.
Яша понял, что здесь скрывается заключенный, бежавший из Воронежской тюрьмы - хорошо поселился, и в глуши, и близко от жилья - ворует. Портреты рецидивиста висели на автовокзале в Лебедяни, и все бабы по району - от Шатилова до Малинок - боялись ходить в лес.
Яша снял рубаху, завязал в нее яблок, сколько можно было, пошевелил пальцем в консервной банке, выбрал себе окурок подлиннее.
– Клад!
– закричал Вася.
– Тишь, там разбойник спит. Я его ограбил, да текать. Шуруйте к дому.
Не зря Рита боялась - она чувствовала.
Во дворе были Евдокия и Валька. Они не слушали наперебой рассказывающих детей, с тревогой смотрели на угол Сада - когда выйдет Яша.
– Зовите мужиков, что скажу!
Яша скинул с плеча узел, рукав рубахи треснул, и Евдокия увидела зеленое, подернутое маслянистым блеском, будто восковое яблоко. Закачала головой, глядя на брата: "Не нажил парень ума, не нажил".
Решили: да, беглый тюремщик, "и сколько же он добра потаскал, гад" сказала Евдокия. "Несчастный человек, Дуня" - сказал Отец.
Решили не сообщать, а землянку засыпать: придет, поймет, что раскрыли, и уйдет как можно дальше.
Взяли лопаты, пошли, женам велели запереться дома.
– Яблоки-то заберите, - сказала Валя, - и еще что.
– Ну их к черту, может он какой сифилитик, - сказал Корнеич.
– Все засыплем. Что надо - пусть отрывает.
Корнеич не сомневался, что яблоки прятали Пчеловод с женой, они и отстроили землянку - ночью Дунька прибежит за зарытыми яблоками.
Стемнело, и Корнеич засел в кустах. От зарытой землянки тянуло свежей землей.
Дунька прибежала, Корнеич стал материться из кустов, Евдокия оправдывалась:
– Хоронила не я, что ты, соседушка. А детям на зиму - что же, на чердаке, что же, поклала бы. Ты ж зарыть велел. Да я и не много взять - я, видишь, без мешка, без всего... Да и без лопаты - дай, думаю,
– Дура, ой, Дунька, какая ты дура! Пришла! Ничего без Васильича не петришь - руками она разворошит, дура!
Соседи, не спеша, шли домой, бранились.
На следующий день в гости пришел Булыч - его жена послала угостить курпинских баб блинками.
Когда они остались вдвоем, на кухне, Евдокия сказала:
– Горюсь я, Петенька. Место наше открылось. Боялась я, что ты придешь вчера, а там такое дело...
– Дунь, а я приходил. Но ты ж знак мне дала - я увидал, да и назад пошел.
Евдокия не поняла, промолчала - Булыч видел на дорожке в Аллее рассыпанные Ритой семечки - шелуха светилась жемчужной изнанкой.
Холодало, шли дожди, Булыч до зазимок прятал в омшанике брезентовый дождевик и счищал ножом красную курпинскую землю, налипшую на сапоги. Он делал это за омшаником, на огороде, кучка земли напоминала маленькую могилу.
Булычиха не могла понять, за какие это блинки благодарит ее Валька.
Потом, когда уже снег лег первой мукой, и у Пчеловода играли двое на двое в дурака, стали вспоминать про беглого. Яша похвастался украденным окурком, Корнеич задумался: Иван Васильевич не курит. Евдокия заметила пристальный холодный взгляд, покраснела: "Знает чего. Неужели Петька проболтался или выдал нас чем?"
Евдокия стала бояться. Она наблюдала за Садовником и его женой, смотрела на них внимательнее, чем всегда, во всем видела намеки - Корнеич и Валентина ежеминутно выдавали себя, когда соседка зашла попросить сахар это был шантаж; за неделю родившаяся из страха обида на Булыча так выросла, что когда в воскресенье он пришел в гости с бутылкой самогона, оставляя черные следы на тонком прозрачном снегу, Евдокия поджала губы и не выходила с кухни. Говорила мужу:
– Надоел этот Булыч и надоел. Таскается и таскается - привадился. И что ты его привечаешь - это ж Корнеича товарищ, недруга нашего. Тот небось и подсылает.
– Ты, Дуня, устала. Плохо так говорить, но да я ему объясню, что ты прихворнула, он к Корнеичу пойдет.
Булыч заглянул на кухню проститься, подмигнул и пошел к Корнеичу. Показал в окно по наручным часам: "через час выйди к летнему сараю".
Евдокия, волнуясь, вышла.
В сарае было холодно, мелкого снегу подмело под дверь, едва ощутимое тепло шло от волнистого, подернутого коркой старого навоза и почерневшего сена.
Пришел Булыч - он что-то придумал, есть какой-то выход.
– Нету у нас выхода никакого, кроме одного, - сказала Евдокия.
Она смотрела в щель и видела серые и белые снежинки, сухие, словно бумажные, они летели косо, быстро.
Булыч осекся, замолчал.
– Так и так. Нет мне счастья, - сказала Евдокия.
– Я и сейчас еще ничего, а какая в девках я была красавица! Бывало, все на меня заглядывали. А счастья не пришлось - война помешала.
– Да ты и сейчас красавица... Рано ты это, Дунь. Может, погуляем еще?