Парамон и Аполлинария
Шрифт:
Очумели!.. Дошли, докатились! Не выдержали нервишки! По одному человеку — из гаубицы! Даешь из пушки по воробью! Ну-ну, выкатывайте свою мортиру! Будет вам прятаться за Пушкина! Я жду! Выкатывайте. Поймите, ведь я не могу швыряться гранатами по чем попало. Какой болван, какой сучий сын, фашистское отродье, догадался подкатить ее к памятнику?! Это же Пушкин! Не ферштейн?..
Вот и дождь… Крыши станут скользкими…
Ты в убежище или подглядываешь, мамино сокровище? Фиолетового кота видела? Не твоя работа? А белым он был очень даже ничего… Я люблю все белое. Белые платья девушек. Снег люблю. Дома белые. Наш дом был белым до пожара. Я бы построил белый город, совершенно белый. Дом, как конус, а? Или дом, как шар. Белые, чистые, хоть щекой прикоснись.
Слышишь? Вот опять. Это не голос, это какой-то нечеловеческий звук.
Диссонирующий
«Здавайс!» Такой звук может только послышаться или присниться.
Снова диссонирующий аккорд скрипки.
«Здавайс!» Закрыть бы уши… Закрыть бы лицо… Только глаз не могу оторвать от гаубицы, от черной ее дыры…
Смотри, солнце вывалилось из-за моря! Дождь и солнце — мне сегодня все утро везет. Сейчас я встану. Встану и выйду. И они выйдут. Ясно? У меня еще четыре гранаты. А ты не лезь на рожон, не высовывайся, прошу тебя. Гранаты за спину, за ремень. Ну, вот я. Встал. Поднял руки. Весь город передо мной, все море, все небо. Постою на самом краю…
Скрипку сменяет оркестр до конца звучащей мелодией: «Кони привередливые…»
Один!
Выходят… Выходите смелее, сейчас я вам сдамся. Ближе. Что-то маловато вас… Я один, никакого оружия, бояться нечего.
Бьют городские куранты: «Бом!»
Раз!.. Это для меня команда — на третьем ударе. Два!.. Какое утро! Сейчас рвану взрыватели…
Третий удар курантов.
Взрыва не слышно.
Бой курантов переходит в беспрерывный колокольный звон, длится музыка, и скорбный мужской хор завершает мелодию.
НЕПРЕРЫВНАЯ ЭСТАФЕТА ДОБРА И ЛЮБВИ…
С Диной Калиновской мы дружили долгие годы. В ее архиве, который, по желанию Дины, находится у меня, хранятся напечатанные в журналах или никогда ранее не издававшиеся рассказы. Большая их часть собрана в этой книге.
«Один другого лучше! — писал о ее рассказах Валентин Петрович Катаев. — А самое главное, что все они написаны на разном материале. Дина не стала особой „одесской“ писательницей, последовательницей Бабеля. С таким же блеском и зрелым мастерством она, например, написала чудесный рассказ из жизни вологодской деревни, где портретная живопись соседствует с дивными вологодскими пейзажами, а язык образный, емкий, точный, северорусский, местами заставляющий вспоминать Лескова…»
Мы знали друг друга больше сорока лет. Знали так подробно, так всесторонне, от мелких бытовых обстоятельств, от житейских привычек до сокровенных душевных порывов, горьких сомнений, непростых решений…
Теперь Дины нет. И свою оставшуюся жизнь я должна нести без ее поддержки, без ее неиссякаемого оптимизма.
Да, оптимизм! Это главное слово о Дине Калиновской. И это самое главное, что я увидела в ее прозе, когда прочитала в 1967 году «Балладу о безрассудстве».
Мы познакомились с Диной, тогда еще не Калиновской — Берон, в начале 1967 года. Дина появилась в Москве в конце 1966 года, жила у своей знакомой, актрисы Карины Филипповой. Карина была и нашей с Владимиром Высоцким знакомой, вместе они учились в Школе-студии МХАТ. Она Дине бесплатно предоставила комнатку рядом с кухней. Дом стоял на пересечении Садового кольца и Хомутовского тупика, по легенде в нем когда-то жил Булгаков. Хозяйка и ее квартирантка очень гордились тем, что живут в доме, где Булгаков писал «Театральный роман».
В семье ее называли Диной, так же звали в школе, а потом и во взрослой жизни, хотя в свидетельстве о рождении записано: Дора Мешалимовна Берон, 7 апреля 1934 года, город Одесса. Уже в Москве, выйдя замуж, она поменяла паспорт и записала: Дина Михайловна Калиновская. Так подписаны ее московские публикации.
Бероны до войны — разветвленный еврейский род. Мешалим Берон работал провизором в аптеке. Мама, Мария Исааковна, окончила до революции гимназию. У нее была прекрасная память, она знала языки, ей можно было задать любой вопрос по истории русской классической литературы. Когда началась война, Мешалим настоял, чтобы Мария с семилетней Диной и трехлетним Жорой эвакуировались. Мария не хотела,
Многие не понимали, чем грозит оккупация. Во-первых, после пакта с Германией наша пропаганда ничего не сообщала о репрессиях, грозящих евреям. Во-вторых, на Одессу наступала румынская армия, от румын одесситы жестокостей не ожидали. Но вслед за румынами пришли немцы.
Мария Исааковна с детьми оказалась под Ташкентом. После войны Мешалим числился без вести пропавшим. Вернувшись в Одессу, Марии не удалось получить пенсию по потере кормильца. Позже стало известно, что Мешалим Берон отдал из аптеки все лекарства и бинты подпольщикам и в первые дни оккупации был повешен немцами. В 1945 году квартира на Канатной, где семья жила до войны, оказалась занята. Но Марии хотелось остаться в доме, где прошла молодость, и она сумела получить там комнатку. Она устроилась экономистом в пароходство и на одну зарплату содержала себя и детей. Близкие Марии старались помочь, у некоторых были дети постарше, и Дина с братом часто донашивали за ними одежду. Ходили в обносках и были вечно голодными.
Как и многих предвоенных детей, испытания ее закалили и отчасти сформировали. Она была озорницей. А в школе — активной пионеркой, неплохо училась и, кроме того, занималась спортом. Лет в двенадцать-тринадцать увлеклась художественной гимнастикой, с мячом, с лентами, это тогда только появилось, Дина была из гимнасток первого призыва. Спортивная секция вывозила гимнасток на сборы, их посытней, чем дома, кормили, что помогало Марии сводить концы с концами. Дина занималась у балетного станка, была очень музыкальна, и гимнастика давалась легко. У нее была изумительная фигура с тончайшей талией. Она выезжала на подростковые соревнования и с успехом выступала. В школе она училась недолго, после седьмого класса поступила на полуторагодичные курсы конструкторов-чертежников. Окончив, пошла работать в судостроительное конструкторское бюро. Ей было шестнадцать лет. И вскоре начала предлагать различные усовершенствования, ей прочили в этом КБ большое инженерное будущее.
Близкие даже считали, что она должна продолжить учебу и что инженерное дело — ее стезя. Работа дала Дине независимость — появились заработок и свободное время. Она начала писать. Первые публикации появились в одесской молодежной газете, небольшие рассказы о детях во время войны. Дина быстро перезнакомилась с творческой молодежью города, литературной и театральной. Ее тянуло к театру, она дружила с молодыми актерами, ходила на все новые спектакли, вынашивала идею написать пьесу. Среди этой молодежи была актриса Таня Солошек, подруга Карины Филипповой по Школе-студии МХАТ. Благодаря этим актрисам наметилась связь Дины с Москвой. Все, что Дина предлагала одесскому театру, отвергалось с порога. Карина рассказала Олегу Ефремову, руководившему «Современником», что в Одессе есть молодой драматург Диночка Берон. У Дины к тому времени была готова двухактная пьеса по мотивам рассказа А. Толстого «Гадюка». Были и собственные сюжеты, над которыми она работала. Ефремов написал Дине, выразил желание посмотреть пьесы. Дина предупредила на работе, что увольняется, и сказала маме, что едет в Москву. Мария Исааковна пришла в ужас и ответила, что Дина никому там не нужна, что все это — пустые тщеславные мечты и что она не даст ни копейки на дорогу. Но к тому времени в Одессе уже бывал дядя Гриша, их американский родственник, весьма обеспеченный человек, позднее описанный в повести «О суббота!». Он их всех задарил. У Дины были меховая шуба, роскошные кофты и многое другое в те годы, когда американская одежда в Советском Союзе приравнивалась к чему-то невероятному. Динка все это продала на «толкучке» и на вырученные деньги рванула в Москву. Поначалу ее очень хорошо приняли в «Современнике». Дина очаровывала людей.
Она была небольшого роста, легкая, тонконогая, волосы красоты неописуемой — вьющиеся, смоляные с блеском, и, если она их не завязывала, они создавали вокруг головы черно-кудрявый ореол; громадные темно-янтарные глаза и длиннющие ресницы. У нас была затея: укладывать поперек ресниц спички, у кого больше, и Дине можно было положить шесть спичек. Брови у нее стремились вверх, к вискам, их окончания прятались за прядями волос. Треугольное личико, небольшие скулы, лицом напоминала Софи Лорен. Мягкий бархатный голос, сияющая улыбка. Когда мы познакомились, она была приветлива, ко всем расположена, очень смешлива. Хохотала заразительно.