Парашюты на деревьях
Шрифт:
— Давай, — с готовностью ответил он. Казалось, что Генка боялся, как бы я не передумал: ясно, пареньку тяжелее переносить голод, чем взрослому.
Хутор был не так близко, как казалось. Пока подошли к нему, огонь погас.
Возле дома осмотрелись, постояли, прислушались: ничего подозрительного вроде нет. Дом маленький, старый, под одной крышей с гумном и сараем. Вокруг дома — несколько старых деревьев. Ни забора, ни ворот нет. Между хутором и лесом — еле заметная полевая дорога. Я поставил
— Кто здесь? — спросила женщина, открыв дверь, но еще, видимо, не рассмотрев нас, ибо мы стояли прижавшись к стене.
— Солдаты, — отвечаю вполголоса, отходя от стены. — Нам нужен хлеб и еще кое-что из продуктов.
— Так заходите, — она пропустила нас вперед, закрыла за нами дверь. Я включил карманный фонарик.
Женщина одобрительно промолвила: «хорошо», а когда открыла дверь в хату — там уже горел свет.
Возле кровати, с которой, как видно, она только встала, стояла белокурая средних лет женщина, набросив на себя халат.
— Мама, кого ты привела? — В голосе ее чувствовалась тревога.
Перед ней были незнакомые люди в серых русских шинелях, шапках-ушанках, с толстоствольными автоматами. Лицо у меня заросло, посерело, на одной ноге сапог, другая — обвернутая портянкой. Генка с тонкой, вытянувшейся из широкого воротника шеей — только глаза светятся лихорадочным блеском. Что и говорить, мы представляли собой необычное зрелище.
— Солдаты! Разве сама не видишь, люди с оружием, — ответила старуха.
— Что им нужно?
— Хлеб, продукты.
— Но у нас же нет хлеба. Почему ты им не сказала?
— Жаль, что нет, — вмешался я в разговор.
— Да уж так не будет — найдем что-либо, — успокоила старуха.
В дверь из другой комнаты показалось заспанное лицо девочки лет пятнадцати-шестнадцати. Придерживая на груди наброшенный на плечи халат из дешевого расцвеченного материала, она с любопытством рассматривала нас.
— Мама, пригласи их сесть, — обратилась она к женщине, что стояла возле кровати.
— И правда, что же вы стоите у порога, проходите, садитесь, — засуетилась старуха, которая открывала нам дверь. — Это моя внучка, — показала она на девочку, — а это дочь.
— Спасибо, вот и познакомились. А где же ваши мужчины? — Я оперся о спинку стула, наступив коленом больной ноги на его сиденье.
— У вас больная нога? — как бы спохватившись, сочувственно спросила старуха.
— Да так — пустяки, — ответил я неопределенно.
Я посмотрел на подвешенную к потолку керосиновую лампу, и мне показалось,
— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она взволнованно. — Их нет! И у вас, очевидно, где-то есть матери, сестры, а вы здесь. Значит, и в ваших семьях дома нет мужчин. Вы — русские? — неожиданно спросила она.
— Русские. Боитесь?
— Нет. Что нам страх? Горе — вот наша беда. — Она подошла ко мне совсем близко. Испещренное морщинами старческое лицо, сгорбленные плечи, черные от работы руки — весь вид ее невольно вызывал уважение, сочувствие и доверие.
— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она. — Их проглотила война! Мой муж погиб на русском фронте в 1915 году. Ее муж, — она показала на свою дочь, — тоже погиб на русском фронте в 1942 году. А где погибнет ее муж? — уже со слезами на глазах говорила она, показывая на внучку.
Почувствовав, что в этом доме нам не угрожает никакая опасность, мы с Генкой присели. Старуха подошла ко мне вплотную, положила руку мне на плечо. Это было так неожиданно, что я растерялся, не знал, что мне делать.
Этот жест, слезы, слова ее были так трогательны. Сначала мне показалось, что хозяйка упрекает нас за то, что ее муж и муж ее дочери погибли от русских пуль. Но нет, не то хочет сказать эта старая, по всему видно, прожившая нелегкую жизнь, немка.
— Где погибнет ее муж? — вся дрожа и плача, не в силах сдержать себя, повторяла она.
— Не нужно, бабушка. Успокойся, — обняв ее рукой за плечи, утешала внучка. — У меня ведь нет еще мужа — зачем же так…
— Они отнимут его у тебя, когда он будет. Они отберут! Когда этому наступит конец…
— Тише, мама, нельзя же так! — теперь уже и дочь подошла к старухе. Они еле успокоили ее, усадили на стул.
Возможно, впервые за долгие годы своей жизни в условиях террора, возненавидев войну и ее организаторов, старая немка высказала то, что было у нее на душе. Высказала открыто, не боясь.
Перед нами тоже впервые за все годы войны предстало лицо совершенно иной Германии, той Германии, которой приходится расплачиваться за развязанные бойни воинствующими фанатиками.
— Завтра заберут и ее, — уже спокойным голосом продолжала старуха. Она встала со стула и обняла свою внучку. — Трудовая повинность! Она завтра оставляет нас, моя любимая Эльза!..
Теперь уже слезы блестели на глазах всех трех хозяек — и внучки, и ее матери, и бабушки.
— Скоро всему этому придет конец, — сочувственно сказал я.
— Скорее бы, нет сил терпеть! — Старуха вытерла слезы.
Мы почувствовали себя в этом доме как среди своих людей. Согретые домашним теплом, совсем размагнитились, забыв об опасности.