Паразитарий

Азаров Юрий Петрович

— Нет, именно то. Кто вам рассказал обо мне? Нет, вы или гений, или шарлатан. Что вам кажется еще? Может быть, вы скажете, чей это браслет?

— Да, скажу, — ответил я, — это именной браслет Друзиллы, жены Феликса Марка Антония…

Друзилла побледнела. Зато Хобот расхохотался, сказав:

— С каких это пор я стал именоваться Марком Антонием? Я просто Феликс Трофимович Хобот. И никаких Антониев. А получается у вас, сударь, все складненько. Я и хочу тебе, сударь, дельце одно предложить. Значит, историк, говоришь. У нас давно с женой задумка есть разобраться именно в первом веке. Я хочу выступить в Верховном Совете с обстоятельным теоретическим докладом. Хочу исторически обосновать кое-какие вещи. Относительно войны, резни, евреев, демократии и прочей мишуры. Мне нужен квалифицированный

анализ того, что же произошло за две тысячи лет в нашем мироздании. Смог бы ты дать такую обстоятельную справку?

— Смог бы, — ответил я.

— Сколько времени тебе потребуется?

— Месяцев восемь, — выпалил я, надеясь таким образом, что моя эксдермация естественно отодвинется.

— Много. Мне нужно через два месяца.

В это время Горбунов наклонился к Хоботу и что-то сказал.

— Это меняет суть дела, — промямлил Хобот.

— Что он тебе наплел, этот старый склочник? — вскипела Друзилла. — Не слушай ты этого прохвоста.

— Ну зачем же так, Друзилла Пейсаховна? Я сказал правду.

— Какую правду ты сказал? Товарищ Сечкин, если вы провидец, отгадайте, какую правду он сказал.

— Тут и гадать не нужно. И провидцем быть не нужно. Он сказал, что через три месяца состоится моя эксдермация. Но Горбунов забыл добавить, что если я соглашусь на такое мероприятие, то оно будет первым в мировой истории, ибо я пишу сейчас спектакль о своем собственном мученичестве. — И чтобы еще усилить ситуацию, я добавил: — И есть у меня одна непотребная мысль. Я хочу, чтобы по правую сторону на кресте у меня висел преступник, вор и грабитель, а по левую руку чтобы болтался с виду совсем непреступный, но на самом деле больше чем преступный персонаж современности, каковым является человек типа Горбунова.

— Мерзавец! — вскричал Горбунов.

— Прекрасно! — захлопала в ладоши Друзилла.

— Так соглашаетесь через два месяца представить такую справку по первому веку? — спросил Хобот.

— Конечно, — ответил я. — Завтра же я приступлю к работе.

— Я прошу вас только об одном — как можно больше достоверности…

43

Ах, какие же это были демократические времена! Какие свободы наступили в первые годы первого тысячелетия! Конечно же, были и темноватые шероховатости, но где их нет?! Скажу по чести, заложены были все образцы социальных устройств и отношений именно тогда, когда распяли невинного Христа. Впервые государственность соединилась с народностью, а народность выразила многие национальные и религиозные чаяния.

А как же прекрасен был двадцатилетний Гай Цезарь, прозванный потом Калигулой, ставший тираном и забывший свои демократические и гуманистические обещания! После кошмарного правления Тиберия, когда доносы, пытки и казни парализовали страну, когда на каждого заводилось досье и тысячи опричников императора рыскали по империи, выискивая неугодных, инакомыслящих, жгли их на кострах, пытали в подвалах, ломали ребра и рвали языки. И вдруг — воля, светлая, настоящая! И все братаются! Все ощущают себя сестрами и братьями — греки и римляне, сирийцы и иудеи.

Гай Цезарь публично, на Форуме, обнародовал: он будет бороться за правовое государство, за республику! И все, кто входит в империю, будут свободны, потому что наступила новая эра, эра доверия, благородства, чести. Здесь же, на Форуме, сжигаются все протоколы и доносы, которые хранились в канцеляриях Тиберия (правда, как потом выяснилось, сожгли разный мусор, а доносы сохранили), уничтожены привилегии, все должны быть равными в демократически устроенном государстве! Принято решение о том, чтобы публиковать все государственные расходы, которые тратятся на войну, на культуру, на строительство храмов, на помощь неимущим, слабым и обездоленным. Впервые на римских подмостках в первом тысячелетии прозвучало слово Милосердие!

Но главное то, что было втайне, именно историческая правда, все стало обнародоваться, да реальные цифры: сколько было убито и повешено трибунов и эдипов, евреев и сирийцев, греков и римских граждан, сколько награблено и сколько подарено любовницам и любовникам! Были обнародованы данные о том, сколько

и в каком количестве было дано взяток, сколько украдено и сколько упрятано. Он помиловал осужденных и сосланных, а изобретателей чудовищных наслаждений он выгнал из Рима и велел их утопить в море. Он возвратил на Родину бежавших из империи писателей и историков Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера. Уничтоженные по постановлению сената их рукописи он приказал разыскать, хранить и читать, заявив, что для него важнее всего, чтобы никакое событие не ускользнуло от потомков. Так писал римский историк Светоний. Император давал театральные представления, зажигая факелы по всему городу, повелевая угощать всех граждан империи, и сам следил, чтобы все чувствовали себя сытно и свободно. Он садился за стол с простым народом и пировал на равных. Однажды он заметил, что сидящий напротив римлянин ест с особенным вкусом и охотой, он тут же отдал ему и свою порцию. А другой римлянин, который тоже сидел напротив, получил тут же награду — был назначен вне очереди претором — большая должность!

Калигула — уникальное явление в смысле дьявольского торжества паразитарного тоталитаризма: уже на втором году объявил себя Божественным, уже на втором году испробовал все психологические уловки подавления римской интеллигенции, римских патрициев и приближенных. Сначала в шутку было сказано им: "Взять, он заговорщик!" И будто в шутку взяли. А потом пошло: "Этого в ящик!", "Этого в мешок", "В ссылку". Шутки становились изощреннее и доказательнее: "Насколько приятно мочиться и насколько неприятно не мочиться. А что, если перевязать шпагатом… а в глотку налить бочонок вина — вот потеха будет!" Перевязали, проткнули мечом мочевой пузырь, чтобы не лопнул человек, хлынуло вино: "Пейте, патриции!" И возгласы знати: "Да здравствует Божественный император!"

И другие шутки: "А дочь Аврелия хороша! А ну-ка проводите ее в голубую комнату". Императорский знак внимания. Все делают вид, что ничего не произошло даже тогда, когда на глазах отца дочь лишают невинности. А кругом пиршество. Раздача конфискованного добра приближенным. Торжество прилипал. Пляска смерти. И новая шутка Божественного: "Мавриций, это твоя невеста? Пройди с нею в голубую комнату". Дверь приоткрыта. Божественный укладывает невесту Мавриция на высокое брачное ложе. Все делается обстоятельно, неторопливо. Нет, жених не смеет отворачиваться. Он должен запомнить все подробности. Ненасытный Калигула изнасилует потом и его на глазах у невесты, а патриции, искоса заглядывая в приоткрытые двери, толкуют о своих прекрасных дачах на берегу моря, о том, что жара в Риме стоит невыносимая, о том, что цены на рабов растут с каждым днем, что во Франции перевелись вина высшего качества, а керамические изделия ни к черту не годны, о том, что Далмация слабо стала поставлять строевой лес и льняные ткани. Наконец, двери распахиваются. В сопровождении четырех воинов выходят император, Мавриций и его невеста. Раздаются возгласы приветствия, аплодисменты: ликует Рим! Это о чем-то да говорит, когда император способен вот так, запросто, продемонстрировать свои мужские достоинства: силу, неотразимость, уверенность в себе — разве это не славные добродетели Цезарей! "Да здравствует великий Калигула!"

Если бы Калигула не был сумасшедшим, маньяком, эпилептиком, развращенным садистом, он бы процарствовал не четыре года, а все полсотни лет: по душе толстосумам жесткий властитель! Убили его, как чумную собаку, и погас тоталитаризм, и явился новый император. Божественный Клавдий, — снова расставляли фишки демократических игр, которые всегда начинались с разоблачения злодеяний, с появления новых свобод, новых обещаний, новых людей у власти!

Ах, какие же это были новые люди! Чего только не было в те давние времена! Вольноотпущенник становился консулом, а консул — рабом, бывший раб назначался прокуратором, а обанкротившийся или проворовавшийся прежний наместник изгонялся прочь. Те, кто был в немилости раньше, возносились до небес: наступала новая эпоха новых людей — энергичных, ясноглазых, крепких в локтевых суставах и, как правило, любвеобильных.