Парень из преисподней (антология)

Альтшуллер Генрих Саулович

Микаэлян нетерпеливо раскачивался на носках, ожидая, пока автомат наполнит стакан. Ободренный его молчанием, Столыпин продолжал:

— И потом эта теория «перенасыщенного раствора». Савин отвергает эволюционное перерождение неживых форм материн в органику. Вы только послушайте: «Перенасыщенный раствор соли может бесконечно долго оставаться раствором, но стоит бросить туда хотя бы один кристаллик, как начнется бурная кристаллизация, и за минуту почти весь раствор превратится в твердое тело. Так и в космосе — накопление факторов возникновения

жизни может идти бесконечно долго, не давая жизни. Но достаточно легкого толчка, чтобы произошел биологический взрыв…» Это же пресловутый божественный первотолчок! Чистейшей воды деизм!

Запотевший стакан жег пальцы. Отдуваясь, кряхтя и морщась, Микаэлян пил ледяной боржоми маленькими глотками и старался не смотреть на Столыпина.

— А эта галиматья об управляемых биосферах? Или о «жизненных инъекциях»? Какие перлы: «Намеренное введение в чужие миры естественных или искусственных организмов может разбудить спящие миллионостолетиями пустыни кристаллопланет, и кто знает, какие горизонты откроются нам тогда!» Каково, а? А ведь молодежи только свистни — она на рога полезет… Провокация!

Микаэлян посмотрел пустой стакан на свет и поставил его на стойку.

— Слушай, Столыпин, ты на Луне был?

— Был. А…

— В скафандре?

— Смеетесь, Манук Георгиевич? В мои годы — скафандр!

— Вах! Так ведь на Луне нет атмосферы! И жизни нет! Что же ты наделал, Столыпин? Ты давно уже мертвец!

— Ах вот вы о чем… Но Луна — это совсем другое дело!

— А у нас в Армении говорят: «Если кончил одно дело — скорей берись за другое, иначе не успеешь сделать третье». Хорошо говорят, да?

— Манук Георгиевич, значит, вы…

— Ничего и не я! — разозлился вдруг Микаэлян и зашагал к дверям, раздвигая толпу мощным коротким корпусом.

В буфете снова зашумели.

— Товарищи, а ведь Микаэлян за Савина! Мне показалось…

— Вот именно показалось! Просто Микаэлян против Столыпина, вот что. Он его терпеть не может…

— Терпит, как видишь.

— Бездарь…

— Не бездарь, а организатор науки. Теперь так называют…

Когда Андрей и Нина тихонько вошли в зал заседаний и, не замеченные никем, присели на крайнюю скамью, Столыпин уже кончал свое выступление. Он вдохновенно и витиевато говорил о пережитках идеализма у отдельных молодых ученых, о пресловутом Верховном Разуме, о волюнтаризме в науке.

— Некоторые молодые ученые в погоне за рекламой и сомнительной известностью в некомпетентных кругах широкой публики время от времени выдвигали, выдвигают и будут выдвигать так называемые «безумные гипотезы», посягать на фундаментальные законы природы, проверенные опытом. Я подчеркиваю — проверенные опытом! К одному из таких фундаментальных законов относится теория жизненного барьера нашего уважаемого Ореста Генриховича Штейнкопфа.

Штейнкопф исподлобья посмотрел на потный голый затылок Столыпина и что-то тихо сказал соседу, брезгливо оттопыривая нижнюю губу. Сосед согласно кивнул.

— Гипотеза

Савина заманчива и внешне доказательна. Но это обман, товарищи! Можно выдумать что угодно, изобрести самую что ни на есть сногсшибательную теорию и более или менее логично доказать ее. Но в мире от этого ничего не изменится. У нас есть один критерий — практика, опыт, эксперимент. Экспедиция «Альфа» опытным путем практически доказала наличие барьера Штейнкопфа и несовместимость жизни с дозвездным веществом. Я подчеркиваю — практически! На каком же основания Савин предлагает нам свои полуграмотные домыслы? Какую цель он преследует, кроме желания прослыть новатором и оригиналом?

Столыпин тщательно вытер лысину платком, поправил галстук и, отпив глоток из стакана, аккуратно прополоскал рот.

— И еще на одно я хочу обратить ваше внимание, товарищи… Савин выступает с провокационным предложением ввести кристаллопланетам «жизненную инъекцию» из земных организмов, обещая за это целую кучу радужных перспектив. Можем ли пойти на такое? Нет, тысячу раз нет! И прежде всего потому, что это противоречит доказанному практически, а следовательно, фундаментальному и незыблемому закону Ореста Генриховича Штейнкопфа. Кто же может решиться на подобный безумный шаг? Кто возьмет на себя ответственность за его последствия? Я спрашиваю — кто?

Вопрос прозвучал риторически. В зале и за столом Совета переговаривались, ожидая конца затянувшейся речи.

Столыпин выдержал эффектную паузу и стукнул костистым кулаком по трибуне:

— Я спрашиваю, кто после всего сказанного решится на подобный преступный эксперимент?

Микаэлян неодобрительно сморщился и постучал пальцами по столу.

— Слушай, Иван Васильевич, здесь не театр и не суд. Все так ясно, и никто пока не собирается…

— Дураков нет! — весело донеслось с галерки.

— Есть!

Телеоператор, еще ничего не поняв, профессиональным рывком развернул камеру на сто восемьдесят градусов, и миллионы глаз увидели лицо Андрея насупленное, скуластое, с набухшими под кожей желваками и подергивающимися губами.

— Вы, Иван Васильевич, много и вполне справедливо говорили о необходимости проверить теорию практикой. Но когда речь зашла об ответственности, желающих провести проверку не оказалось. Печально, но сейчас это уже не имеет значения.

Андрей закашлялся, прикрыв ладонью рот, и пошел к столу Совета, бесшумно и осторожно ступая по ворсистому полу.

Ему показалось, что Медведев чуть заметно кивнул из-за стола.

— Я хочу сделать дополнительное заявление Совету. Находясь на планете ПКК-13СД38, я намеренно нарушил пункт сто второй Всеобщего космического устава…

Зал затих. Тихо стало у домашних телестен и каютных экранов, на спутниках и орбитальных станциях, на Луне, на Марсе, на Венере, на внешних постах, где Солнце светит не ярче, чем Сириус Земле, и на звездолетах, которым чужие светила сияют в тысячу раз ярче, чем Земле — Солнце.