Парень из Сальских степей
Шрифт:
Я же вошел в сарай через кухню N 1. Сначала я, как обычно, зашел к обершарфюреру Зольде, поболтал с ним о его простреле и инкассировал четверть кило колбасы, потом, выйдя с другой стороны барака через двери, которые были рядом с сараем, юркнул в сарай.
Вслед за мной туда вбежал Кичкайлло, забил днища моей и Ленькиной бочки и, сказав: «Держись, дохтур, через минуту абфар [59] зроблют!», ушел.
Мы стали ждать этого «абфара», отъезда на машине. Кичкайлло уже два раза ездил до этого в лагерное имение. Ехал обычно шофер, два конвоира и Кичкайлло,
59
От немецкого «Abfahr», что значит — отъезд, употребляется как команда «трогай», «пошел».
Кичкайлло, правда, хвалился, что, если понадобится, он меня забросит и на крышу… Но вдруг он охнет от натуги или же выронит бочку. Много ли можно знать наперед! Ведь вот не предвидели же мы, что будет пятнадцатиградусный мороз, что откажет машина и что надо будет лежать два часа, прежде чем ее заведут. Два часа, не шевелясь, скрючившись, в такой мороз!
Леньке, в валенках, было еще ничего. Но я, в сапогах, да еще в тесных, едва не выл. Не спасала и бумага, которой я обернул ноги под тряпками. Мороз иглами врезался под ногти, безжалостно раздирал ноги, а тут ни топнуть, ни растереть их. Потом боль стала легче, ступней я уже почти не чувствовал. Я понял: обморожение. Какой степени?
Когда, наконец, подъехал грузовик, я уже замерз так, что мне было все равно: убьют или не убьют. Лишь бы скорее!
Послышался стук опускаемого борта (видно, грузовик подъехал к сараю задом), потом лай конвоиров, подгонявших Кичкайлло: «Ло-ос, ло-ос!» Они были злы из-за того, что потеряли два часа: видно, тоже рвались из лагеря, как из сумасшедшего дома. Им не терпелось поскорее попасть в лагергут, на пьянку в старой усадьбе.
Прямо возле меня снег заскрипел под тяжелыми ногами, и Кичкайлло, издав трубный звук, высморкался, потом, похлопав рукой об руку, подышал на них. Это был условный знак: я уперся коленями и локтями в бочку чтобы не шевельнуться, не загрохотать. И вовремя: бочка вместе со мной покатилась вперед, к машине, потом оторвалась от земли и загремела о доски кузова. Конвоиры заржали:
— Ну и здоров! Такая бочка… Не всякий так легко возьмет!
Потом о доски стукнула вторая бочка, раздался треск захлопнутого борта и грузовик тронулся.
«Ну, — подумал я, подскакивая и перекатываясь вместе с бочкой, — мы уже почти свободны».
В эту минуту издалека донесся голос Купермана:
— Хальт! Куда едете?
— В лагергут, — крикнул шофер.
— Поворачивай!
Машина подъехала к кухне N 2.
— Возьмите это с собой, — сказал шеф кухни N 2, шарфюрер Куперман. — Пусть там в кузнице приклепают.
И он бросил в машину мясорубку. Мясорубка пробила днище моей бочки и… прямо перед собой я увидел Купермана!
Куперман обалдел. На его одутловатой, как у борова, физиономии, было написано крайнее удивление, потом его сменил испуг. Наконец лицо его застыло в выражении какого-то гневного
— А-аб-фа-ар!
Что случилось? Я снова подскакивал в грохочущей бочке. Что произошло с Куперманом, почему он не стрелял, не крикнул — отпустил на свободу?!
Мы были уже далеко за воротами, когда я разгадал его хитрость. Пока что он заметил только попытку побега! Пусть же она станет настоящим побегом. Он поднимет тревогу, организует погоню, поймает рысака Зольде, врача Зольде и массажиста Зольде! Обершарфюрер Зольде уже не будет обершарфюрером и пойдет на фронт за то, что якшался с заключенными, если не за то, что был с ними в заговоре. А он, Куперман, толковый, быстрый, смелый шарфюрер Куперман, станет управляющим лагерным хозяйством! Этот Зольде не будет больше подъезжать к кухне на своем рысаке Китскайлле, запряженном в элегантную коляску, и не будет больше вспоминать на своем итало-немецком жаргоне времена, когда Куперман был у него конюхом…
Грузовик ехал медленно. Один из конвоиров что-то рассказывал шоферу, оба смеялись. В это время там, в лагере, Куперман, наверное, уже проявил свою «догадливость», «открыл» побег и я был в этом убежден, снаряжает сейчас погоню на мотоциклах!
Мы должны были завладеть машиной за сожженной хатой на развилке, откуда, как объяснял Кичкайлло, недавно вымощенная пленными дорога сворачивала в имение, а шоссе шло прямо на Ломжу. Но теперь каждая минута была дорога, и я, высунув руку из бочки, дернул Кичкайлло за ногу:
— Начинай!
Кичкайлло встал, делая вид, что хочет отодвинуть бочку, бившую по ногам. Потом нагнулся и, схватив сидевшего рядом конвоира одной рукой под коленки, а другой за шиворот, стукнул его о придорожную вербу. Второго «вермахта» он свалил ударом кулака в висок, а с шофером хлопот не было — его уже держал за горло Ленька.
— Ленька! — закричал я. — Давай газ, вали вовсю! За нами погоня!
Ленька надел куртку и шапку шофера, я собрал оружие, и машина помчалась. На дороге остались два трупа и живой, но дрожащий от страха шофер.
Последний бой Леньки
Мы предполагали ехать весь день, потом бросить машину и пробираться к Ломже, где зять Кичкайлло служил посыльным в городском суде.
— Ученый человек, — говорил Кичкайлло, — хороший, душа-человек! У него передохнем, а когда он выправит бумаги, доедем по железной дороге до Черемши, оттуда недалеко и до Пущи, разыщем наш отряд, возьмем еще Никифора из Самокуров, братьев Грязных, старого браконьера Балабоньку с сыновьями я будем на немцев из Пущи ходить.
Так мечтал Кичкайлло раньше. Теперь он только ждал, когда, наконец, появится лес.
Был морозный солнечный день. Снег на полях искрился, слепя глаза. Из-под колес машины летели ледяные брызги. В груди замирало дыхание от упоительного чувства воскрешения, оттого что не было уже больше сторожевых вышек, а были только дали, солнце, оружие в руках и белая лента дороги впереди…
Мелькали деревья, изгороди, хаты, дорожные столбы. За полчаса мы отъехали от лагеря, наверное, на несколько десятков километров.