Парень из Сальских степей
Шрифт:
Охота на фазанов
Случаи, милый мой, для того и существуют, чтобы ими пользовались, не то они возьмут над нами верх. Это мой девиз. Можешь, если тебе хочется, пустить его в оборот под своей маркой.
Я воспользовался случаем с икотой, чтобы под прикрытием знахарской деятельности Кичкайлло начать врачебную практику в деревне.
Мы работали в ночь с субботы на воскресенье, в воскресенье я спал, а с понедельника изнывал от безделья в залитой солнцем светелке. Иногда, в сумерки, я выходил в лес и возвращался на рассвете, после чего снова спал до обеда. Ты, конечно,
Здоровый человек должен иметь работу, которую любит, дело, которому служит, должен бороться за что-то, к чему-то стремиться, чтобы не облениться, не опуститься окончательно.
А тут ничего… оторванная пуговица, как говаривала доктор Клюква! Не совсем так, конечно. Я все же лечил, помогал, все это было. Но у меня оставалось шесть свободных дней в неделю. Что делать? Как связаться с миром страдания и борьбы? Не мог же я сидеть сложа руки и ждать, пока зять Кичкайлло выправит бумаги! А если он их вообще не выправит?
Случай, как обычно, подсунул новые возможности, неожиданно подсказав нужное направление моей деятельности.
В канун Петрова дня Кичкайлло собрался на уток. Не знаю почему, но испокон веков этот праздник, названный именем одного из самых кротких апостолов, и у вас и у нас служил началом истребления водяных птиц. Знаю только, что двадцать девятого июня ни один настоящий охотник не усидит дома.
Не усидел, разумеется, и Кичкайлло. Он ссылался на то, что у нас давно не было свежего мяса, что скоро уже уборка, что он пойдет на охоту с Петреком — парень заслужил это, работает, как взрослый мужчина.
На этот раз с ним пошел не только Петрек, но и Юзек, «кусанный змеей»; которого теперь звали на деревне просто Кусаный. Тот самый Юзек, которому я делал уколы и который считал себя обязанным жизнью знахарскому искусству Кичкайлло и его ужу. Помнишь? Я тебе о нем уже говорил…
Кичкайлло вернулся через два дня поздним вечером первого июля (я хорошо запомнил эту дату, историческую дату!). Гжелякова и дети уже спали, и он, бросив на лавку связку уток, заглянул на лестницу, которая вела в мою комнату. У меня еще горел свет.
Я лежал, поглощенный чтением Иськиных книг. Военные и сельскохозяйственные книги Гжеляка давно уже были изучены, а не удовлетворенная досыта давнишняя привычка (чтение ведь в конце концов становится привычкой) требовала своего. Чтобы хоть немного насытить ее каким-нибудь печатным словом, я листал хрестоматии для пятого класса, сказки, исторические рассказы.
Я как раз отложил в сторону «резню в Праге» — страшное описание бесчинств разъяренной екатерининской солдатни — и думал о том, что в Иськины годы мне приходилось читать не менее потрясающие рассказы о том, как поляки правили в Кремле во времена Самозванца и Мнишек. Я помнил даже стишок из истрепанной школьной хрестоматии дореволюционных времен о том, как зарубили в лесу Сусанина…
Как же сильны старые счеты и слепое предубеждение, если, переходя из поколения в поколение, они отравляли душу с детских лет, служили преградой для содружества наших двух народов! Двух братских народов, у которых всегда были общие враги: татары, турки, шведы, немцы… И которые всегда убивали друг друга во славу чужого оружия!
Соседские раздоры, семейные споры из-за
Что ж, неужели действительно история ничему не учит? разве общее дело и стремление не могут объединить нас, например теперь, перед угрозой истребления?
Скрипнула дверь. Осторожно ступая грязными сапогами, вошел Кичкайлло. Над бровью у него красовалась шишка величиной с яблоко, в лице чувствовалась какая-то неуверенность.
— Спишь, дохтур?
— Нет, читаю. Садись.
Кичкайлло присел на край кровати. Она охнула под ним, но выдержала.
— Ну, так как охота?
Он вздохнул:
— Несчастливая охота…
Однако голос его противоречил словам — в нем звучало скорее торжество, а в щелочках маленьких черных глаз, внимательно изучавших мое лицо, поблескивало лукавство. Кичкайлло явно бил на эффект.
— Так что же? Ни одной утки?
Кичкайлло взглянул с упреком. Так судить о нем! Разумеется, настреляли целую кучу: семнадцать уток и пять фазанов…
И он положил мне на грудь, поверх перины, пять жандармских блях.
Я сел.
— Да, фазаны необычные! Как же ты их подстерег?
В том-то и дело, что он их совсем не подстерегал. Это произошло само собой. В лесу так бывает: идешь на зайца, а подстрелишь волка. Так вышло и здесь.
Сперва они с Петреком и Юзеком пошли к леснику Павляку, с которым он уже давно завел дружбу. Он хотел одолжить ружье для ребят, чтобы они тоже постреляли немного, а заодно и самого Павляка немного расшевелить. С тех пор как из Варшавы пришло известие, что немцы убили его старшего сына, Павляк пал духом. Сын был его гордостью, главным богатством. Он закончил в Варшаве лесной институт и должен был стать старшим лесничим-инженером — он, сын простого лесника! А тут война вспыхнула. Пошел сын на фронт и, правда, уцелел там, но потом, видно, насолил немцам. Даже в тюрьме недолго держали… Остался Павляк вдвоем с младшим сыном, девятнадцатилетним Владеком, и стал ко всему равнодушным.
Когда Кичкайлло объяснил Павляку, что у них только одна винтовка на троих и что Петрек с Юзеком не могут без конца бегать впереди него, как собачонки, Павляк вспомнил о двух ящиках, зарытых на кургане старшим лесничим.
У этого лесничего были серьезные счеты с немцами еще со времен силезского восстания, и он предпочитал с ними не встречаться. Бежав перед их приходом в 1939 году, он оставил на сохранение Павляку всю свою коллекцию охотничьего оружия.
Разные ружья видывал Кичкайлло и у своего ловчего, и в Беловежском музее, и у заграничных гостей на высочайших охотах, но такие диковинные, как в тех ящиках, он держал в руках впервые. Только два ружья были современными: прекрасная бельгийская двенадцатимиллиметровка и универсальная немецкая четырехстволка. Остальное — одно старье, кремневые ружья, ружья с длинными и короткими стволами, со стволами гранеными и круглыми, с прикладом, вытесанным топором, или же, наоборот, украшенным тончайшей резьбой. И все начищено, смазано маслом, старательно обернуто тряпками, с запасом насыпанного в рога пороха, пыжей, сечки, дроби и пулек, чтобы можно было сразу пользоваться. Бери и стреляй!