Парень из Сальских степей
Шрифт:
Тогда вмешался я:
— Если вы меня в школу не пустите, я, отец, у вас работать не стану.
— Что-о-о? — медленно спросил отец. — Ну-ка поди сюда поближе. Повтори, что ты сказал?
— Не буду у вас больше работать.
Сорвался отец с лавки и бац меня по лицу!
— Вон из моего дома!
Опомнился я в степи. Ночь была светлая, лунная. Вдали чернело наше гумно.
«Захочу и подожгу его, — подумал я, — а захочу — уйду. Я сейчас все могу».
Я почувствовал во рту кровь. Дотронулся до носа: он был мокрый и болел.
Мне
Тропой беспризорных
Охотней всего я вычеркнул бы этот год из своего рассказа и даже из памяти, раз и навсегда. Но память упряма, из нее ничего не вычеркнешь.
А рассказ стал бы лживым, если бы я умолчал о том, чего теперь стыжусь. Что же делать…
Пешком, на телеге — где как придется — пробирался я к Царицыну. Здесь под вымышленной фамилией я обратился в наробраз: я, мол, беспризорный, без отца, без матери, хочу учиться.
Меня послали в интернат.
И тут меня встретил первый удар: интернат, в который я попал, оказался сущим адом.
Должен тебе объяснить, дружище, что в то время, в первые годы после гражданской войны, на Россию, среди прочих бед, свалилось еще и бедствие детского беспризорничества. По стране скитались тысячи одичавших, выброшенных на улицу ребят. Зимой они, как волки, сбивались в стадо, летом бродили в одиночку или по двое. Не хватало у нас тогда ни школ, ни детдомов, ни умных, подготовленных воспитателей. Случалось, что в роли педагогов подвизался разный сброд, тогда детский дом превращался в вертеп.
Именно в такой вертеп попал и я. Учительница знала меньше меня, заведующий чаще всего давал разъяснения палкой, а весь персонал крал. Было там голодно, холодно и гнусно.
Наконец воспитанники, которые хотели там только как-нибудь перезимовать, не выдержали: обокрали кладовую и по совету Гришки поехали в Одессу.
— Мировой город у теплого моря, — доказывал Гришка. — Зимы там почти нет. За пляжем Ланжерон, в скалах есть катакомбы — после морских разбойников остались. Там и поселимся. А кормиться будем в порту, я вас научу!
Катакомбы оказались действительно «мировыми», но дьявольски холодными, да и беспризорные из Одессы уже заняли их, разгорелась такая драка, что приехала милиция и забрала всех в тюрьму. Здесь нас рассортировали: царицынских — в одну камеру, одесских — в другую, несколько тяжелораненых — в больницу, а труп — в морг.
Начали допрашивать: кто убил?
Одесситы показывают на меня.
— Неправда, — говорю, — я только Гришке подсобить хотел и лягнул того парня в живот, а ножом его кто-то другой ударил.
— Кто? — спрашивают.
Не могу же я сказать, что Ленька! Стало быть, отвечаю, что не помню. Ну и вся моя защита выглядела, как обычные увертки.
Так я попал в исправительный дом по подозрению в убийстве.
Целое лето скитались. Досталось нам много солнца, много фруктов, но еще больше синяков и человеческого презрения.
Наступили холода. Пожелтели листья. Пора было подумать о пристанище на зиму.
В конце концов Гришка поддался на мои уговоры.
И вот ночью, на крыше вагона, мы едем в Ростов-на-Дону. Город большой, в нем легко затеряться и начать новую жизнь.
Заговорились мы с ним. Я первый заметил в темноте пасть туннеля и успел схватиться за вагонную трубу. Гришка не заметил. Его смело воздушной волной.
На рассвете, когда поезд остановился у полустанка в кубанской степи, меня согнали с крыши. Началась погоня. К такой охоте я уже был приучен. Мне удалось спрятаться между мешками в товарном вагоне на боковом пути.
Топот и крики понемногу стихли. Я подождал, подождал и, убедившись, что все ушли, вылез из вагона. Пошел по шпалам, сам не зная куда. Лишь бы подальше от этой станции, от людей, которые меня преследовали.
Когда я проходил мимо будки, выглянул стрелочник и узнал меня.
— Ах ты, паразит, — закричал он, — гнида на теле рабочего класса!
В нем было столько презрения, что он даже не погнался за мной, только плюнул и захлопнул двери будки.
Я уже привык к ненавидящим взглядам и презрительным кличкам, хлебнул немало обид и оскорблений. Но на этот раз чаша переполнилась.
Голодный, обессиленный, я не мог забыть страшной ночи накануне, гибели друга. К тому же стрелочник очень походил на моего дядьку: кругленький, лысоватый, с книжкой, которую почитывал, должно быть, в свободные минуты.
Задрожали, загудели рельсы. Опытным ухом я различил — подходит курьерский.
Тянуть дальше не было смысла. Зачем? Чтобы кончить бандитом, чтобы победил отец?
Я снял рубаху, обмотал ею голову, крепко завязал рукавами глаза и положил голову на рельсы…
Первый воспитатель
Все сильнее гудят рельсы, все ближе стучат колеса.
Свисток паровоза, порыв воздуха, удар в шею, рывок… и вот я снова на ногах, а сзади меня крепко держат чьи-то руки.
Рубаха упала. Смотрю, курьерский стоит на соседнем пути. Из окон глазеют люди. Около меня стрелочник, начальник станции, толпа собралась.
— Выглянул это я в последнюю минуту, — поясняет стрелочник начальнику, — а этот паразит лежит на рельсах. Я сейчас же, конечно, к стрелке и пустил курьерский рядом.
Крик и галдеж поднялись страшные. Все — и начальник, и стрелочник, и кондукторы, и пассажиры — наперебой расспрашивают: зачем ты это сделал? И кричат, что это стыд, трусость и даже грех!