Пареньки села Замшелого

Упит Андрей Мартынович

— Будто и нельзя обойтись без этой соски! — ворчала старостиха. — Летом еще туда-сюда, дым хоть мух малость отгоняет, ну, а зимой какой прок? В доме не продохнешь.

Кто знает, когда бы кончились все эти пререкания, если бы вдруг Таукиха не услышала скрип полозьев. Она побежала за сарай и всплеснула руками:

— Люди добрые! Гляньте, кобыла в упряжке! Ешка уже дома и, верно, привез.

Женщины затаили дух и еще боязливее огляделись по сторонам. Умяв большим пальцем табак в трубке, Букис затопал к сараю. Поглядел сам, покачал

головой:

— И вовсе не привез. Ежели б он воротился, то кобыла стояла бы головой в эту сторону, а она у нее в ту. Этот шельмец еще и не думал ездить.

Букис притопал обратно, потом важно встал на самой вершине снежной горки, выпятил грудь, откашлялся и возопил самым грубым голосом, какой только мог из себя выдавить:

— Ешка, эй-эй! Ципслиха! Это я, Букис, староста! Вдовицы и сирот заступник. Прибыл по долгу службы и приказываю сей же час выйти ко мне!

— Ох, и бравый заступник! — проворчала пряха себе под нос.

Вдова снова приоткрыла дверь и высунула голову, притворившись, будто впервые их всех видит:

— Батюшки! И с чего это вы сбежались, как на пожар? — Потом обернулась в избу: — Да угомонитесь вы там? Ешка, будет с тебя, оставь сестрице, она позднее тебя села щи хлебать. — Потом Ципслиха оглядела всех по очереди. — Никак, все село сбежалось, и папаша Букис тут как тут!

Букис сделал шаг вперед и, стараясь как можно дольше сохранять приличествующую старосте осанку, провозгласил:

— Я прибыл по долгу службы! Как я есть, стало быть, законный опекун вдовицы и сирот!

Ципслиха, как видно, не испытывала должного почтения к его служебному долгу — слишком уж накипело у нее на сердце.

— Уж больно часто ты за нас, папаша Букис, заступаешься. Вчера два раза да и сегодня на зорьке явился. Чем мне тебя угощать? Из последнего кочана щей наварила. Колодец ты мне досуха вычерпал…

Услыхав о щах, Букис облизнулся.

— А что, мать, у нас капустки больше нету? — спросил он у старостихи и тут же вновь обратился к подопечной: — Из последнего, говоришь? А ведь масленица еще не пришла. Как ты осмелилась без моего ведома?

От обиды и злости на глазах у вдовы показались слезы.

— Чего ж мне тебя уведомлять? Сам видел, что последний. Небось все углы обнюхал.

Букис продолжал столь же сурово и непреклонно:

— Желаю попробовать! Мне надобно надзор вести, как ты сирот кормишь.

— Как же, как же! Не ровен час, обкормлю! — Она повернулась к Букису спиной, подошла к окну и отдернула рогожку.

Кумушки тут же с любопытством пригнулись, стараясь заглянуть в избушку, но там ничего не было видно, кроме Ешки и его сестры Ципслини, которые вздорили из-за миски щей. Мать постучала по стеклу костлявым пальцем:

— Ешка, оставь сестрице, сказано тебе! И лучину погасите! Верно, целый день жечь собрались? — Потом повернулась к старосте, своему заступнику, рассердившись еще больше: — Принес бы хоть березовое поленце на лучину! Сегодня последнее исщепали.

Букис пропустил

это мимо ушей и повел речь о другом:

— Почему Ешка не поехал, куда было приказано?

— А мне почем знать? У него самого и спрашивайте. Он говорит — одна брехня все эти ваши медведи да цыгане.

— Да ты слышишь, отец? — вскричала старостиха. — Говорила же я, что добра тут не жди! Строгости больше требуется.

Букис прокашлялся и поддержал супругу:

— Да, стало быть, пороть надобно. А ну-ка, скажи мне, вдовица, когда ты ему последний раз всыпала? Этак… крепко… чтоб прилипало.

— Да что вы, милые мои! — Вдова смахнула слезу. — Хоть и упрям он у меня, а все ж единственный наш добытчик и кормилец.

Букис стукнул себя кулаком в грудь:

— Я ваш кормилец!

— Ты, папаша Букис, наш заступник… Да что ж мы на этаком морозище мерзнем — обувка к пяткам примерзает! Раз уж сбежались ко мне, пойдемте в дом.

Вдова вошла первой, гости гурьбой за ней. Избушка у вдовы маленькая, низенькая, до потолочных балок рукой достанешь, но зато теплая и чистая. Старостиха, пофыркивая, все шныряла глазами по сторонам — к чему бы придраться. Сухопарая пряха тотчас прижалась спиной к теплой стенке. Вирпулиха потрогала плиту и уселась на нее. Староста пнул ногой вязанку сырых еловых сучьев — уж не спрятаны ли под ней сухие поленья, — но так ни одного и не нашел. Входя в дом к подопечным, он состроил самую что ни на есть суровую мину, подобающую представителю власти, но в тепле суровость его растаяла, как корка льда под лучом солнца.

Толстяк совсем расслабил пояс и сладко протянул:

— Ну и теплынь! Матушка, тут потеплее, чем у нас.

— То-то и торчишь у них день-деньской! — вконец раздосадованная, пробурчала старостиха.

Увидев гостей, Ешка отпустил миску со щами и сел на низенькую скамейку. Одетый и подпоясанный, в отцовском овчинном треухе, нахлобученном по самые глаза, паренек был еще босиком. Не спеша он принялся обуваться, поглядывая на ранних гостей без должного почтения. Сразу видать — неслух и насмешник. В старостихе кипела злость, но она прежде всего внимательно оглядела свою крестницу. Тоненькая, легонькая, в праздничных туфельках, в красном платочке, Ципслиня, надувшись, сидела за столом и порою лениво подносила ложку ко рту. Мать тоже не сводила с нее глаз. Она подошла к дочке, хотела было поправить выбившуюся из-под платочка прядку, но Ципслиня сердито отвернулась:

— Не дергай, мне больно!

— Не кричи, доченька, я же просто так. Ну пускай, пускай торчит, — поспешила успокоить ее вдова. — Ой, доченька, да, никак, на тебе новые туфельки в будний день!

— А у старых каблучки покривились.

— И новые чулки!

— А ты старые не заштопала…

Вдова с отчаянием глянула на старостиху. Крестная мать решила, что пора вмешаться.

— И что это сегодня с дитятком приключилось? Не из-за этих ли самых щей? Уж не ты ли, разбойник, ее обидел?