Парфетки и мовешки
Шрифт:
Шепот негодования пронесся в ответ на это требование.
— Ну? — вызывающе протянула фрейлейн Фогель.
Из класса выпускных уже слышался громкий ропот.
— Я повторяю в последний раз: или вы назовете виновных — укажете, кто первая бросила котлету, или весь институт понесет примерное наказание, — угрожающе закончила немка, в упор глядя на выпускных.
Вдруг она заметила какой-то листок в руке Антаровой.
Синявка жадными глазами впилась в эту бумажку; от нее не ускользнула улыбка, пробежавшая по губам Липочки, заметила она и Катю Вильк, заглянувшую
Это было уже чересчур.
— Что это?… Вы еще смеете смеяться? — вне себя подскочила она к девушкам и, прежде чем Антарова успела опомниться, схватила ее за руку.
Липочка громко вскрикнула и крепче зажала злополучную бумажку.
— Что у вас в руке? — гремела Фогель.
Липочка молча смотрела в лицо синявки, и только губы ее дрожали от волнения.
— Я требую, чтобы вы показали, что у вас в руках.
— Вы требуете, я подчиняюсь, — с легкой иронией ответила девушка, — не мы хотели вам показывать, вы сами хотели это видеть, — и Липочка протянула немке листок.
И только фрейлейн Фогель поднесла его к глазам, как стон бешенства вырвался из ее груди.
Перед ней была карикатура, сделанная в несколько штрихов злой, но талантливой рукой. С первого же взгляда всякий узнал бы в распростершейся на полу комичной фигуре всем ненавистного «людоеда» с огромной котлетой, торчавшей изо рта, и с целым дождем сыпавшихся на него темных битков.
— Кто, кто посмел это сделать? — задыхалась Фогель, потрясая в воздухе белым листком, в который тщетно силились заглянуть любопытные из других классов.
Ей никто не ответил.
— Ах так? Хорошо же, пусть в таком случае отвечает та, которая поймана с этой гадостью.
Громкое «А-ах!» прокатилось из конца в конец зала. Все были ошеломлены — Липочку Антарову накажут!.. Липочку, предмет всеобщего обожания, Липочку, которая, кстати, не умела нарисовать ни одной прямой линии…
Все глаза устремились на Антарову. Она стояла, бледная, как мрамор, и прекрасная, как античная статуя, с высоко поднятой гордой головкой.
В рядах выпускных произошло движение. Вот неожиданно разомкнулись пары, и перед фрейлейн Фогель очутилась Соня Бокова, отличница из выпускных, гордость всего института.
— Фрейлейн Фогель, вы желаете знать, кто нарисовал эту карикатуру? Так это я, — спокойно произнесла Бокова.
Фогель с ненавистью взглянула в спокойное лицо девушки, которое буквально довело ее до бешенства, она быстро скомкала бумажку и швырнула ее в лицо Боковой. Та увернулась, и, ударившись в ее плечо, комок упал к ногам Сони.
— Поднимите! — не своим голосом взвизгнула немка.
Но Бокова не двинулась с места.
— Поднять! — топнула ногой обезумевшая синявка.
Но Соня стояла со скрещенными на груди руками, и ее холодные глаза спокойно смотрели на Фогель.
Кто-то испуганно нагнулся, поспешно подобрал злополучный листок и протянул его инспектрисе. Та злобно порвала его на мелкие кусочки, в сердцах бросила их на пол и, круто повернувшись, быстро вышла из зала.
Долго еще стояли воспитанницы в
Только звонок, призывавший к началу уроков, положил конец общему напряжению.
Глава XIV
Мы больше никогда не будем…
Едва девочки возвратились в классы, как каждая классная дама прочла своим ученицам строгую нотацию.
Тут в значительной степени проявились характеры синявок. Одни старались воздействовать строгостью, другие пытались повлиять на сознание девочек и их благоразумие, третьи избрали оружием крики и запугивание, и, наконец, приторно-сентиментальные немки обрушили на воспитанниц тяжелые вздохи, «ахи» и «охи», не преминув попутно пустить слезу жалости по адресу своего злополучного соотечественника.
Малеева просто высказала девочкам свое порицание, показала им всю неприглядность их гадкого поступка, и ее простые слова проникли в сердца девочек. Все как одна почувствовали раскаяние и со стыдом вспоминали обо всем случившемся в столовой.
Сами собой умолкли насмешки над «Людоедом», возникла неловкость в отношении этого человека, и хотелось как-то загладить свою вину перед ним.
Старшие классы долго совещались и наконец решили всем институтом извиниться перед немцем. Но каково же было всеобщее удивление, когда классюхи сообщили им неожиданную новость: Карл Францевич, возмущенный «варварством» воспитанниц, навсегда покинул институт.
— Скатертью дорожка! — восклицали некоторые, в то время как более чувствительные девочки мучили себя упреками за то, что по их вине толстый немец, так долго благоденствовавший на тепленьком месте эконома, вынужден был расстаться с институтом.
— Авось нам теперь русского назначат! — мечтали одни.
— Ах, дал бы Бог! Может, тогда блины и расстегаи чаще будут давать, — подхватывали другие.
— И квас будет настоящий, а не бурда немецкая.
— Душки, как-никак, а на первых порах нас, наверное, будут хорошо кормить, недаром говорится, что новая метла чисто метет, — говорили более прозорливые.
Никто не высказывал сожаления по поводу ухода эконома, но все хорошо понимали, что это обстоятельство нисколько не меняет дела, и обещанное фрейлейн Фогель наказание еще ожидает их впереди. И мысль об этом наказании отравляла сладкие мечты о будущих кулебяках и расстегаях и заставляла задуматься самые беспечные головки.
— Медам, знаете что? Попросим прощения у maman, она добрая и простит; ну посердится, покричит на нас, а все равно сразу легче станет, — предложила Соня Бокова.
— Это верно, maman добрая… Мы ей пообещаем, что больше никогда, никогда ничего подобного не будет, — подхватили выпускные и тут же решили идти к начальнице с повинной. Но их намерение тут же потерпело неудачу: maman была потрясена всем случившимся в ее всегда образцовом во всех отношениях институте; нервы старушки не выдержали, она страдала мигренью. Пришлось изменить план действий и, набравшись храбрости, направиться к инспектрисе.