Пария
Шрифт:
— Мне и сейчас в отделе расчетов пригодилось бы что-то такого рода, заметил Дэн Воукс.
— Мне пора возвращаться в Грейнитхед, — заявил я, уже собираясь уходить, и тут вдруг кто-то схватил меня сзади за плечо и дернул так резко, что я покачнулся и чуть было не потерял равновесие. Я очутился лицом к лицу с задыхающимся и взволнованным бородатым растрепанным молодым человеком в сером твидовом пиджаке.
— В чем дело, ко всем чертям? — взревел я.
— Извините, — сказал он, задыхаясь. — Я на самом деле очень извиняюсь. Я не хотел вас перепугать.
— Да, это я. А кто вы, черт возьми?
— Прошу прощения, — повторил молодой человек. — Я на самом деле не хотел вас пугать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.
— Послушай, парень, мотай отсюда, — вмешался Дэн Воукс, подходя ближе. — Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.
— Мистер Трентон, я должен поговорить с вами с глазу на глаз, заявил молодой человек. — Это очень важно.
— Так мотаешь или вызвать фараонов? — бросил Дэн Воукс. — Этот джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю: оставь его в покое.
— Ладно, мистер Воукс, — сказал я. — Я поговорю с ним. Если он будет хамить — я закричу.
Иен Херберт рассмеялся.
— До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.
— Вы хотели сказать, в салон, — пошутил я.
Молодой человек в твидовом пиджаке нетерпеливо ждал, пока я попрощаюсь со всеми. Потом я поправил картину под мышкой и направился в сторону стоянки на Рили-плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени переходя на бег, чтобы не отставать.
— Это очень затруднительное положение, — заявил он.
— Почему затруднительное? — удивился я. — Я что-то не заметил.
— Мне следует сначала представиться, — сказал молодой человек. — Меня зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.
— Ну что ж, приятно познакомиться.
Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул себя за бороду. Он относился к тем молодым американцам, которые напоминают чучела и одеты в стиле шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники. На нем были поношенные джинсы, а его волосы наверняка месяц не видели расчески. Похожих на него молодых людей можно встретить почти на каждой фотографии времен начала расселения в таких местах как Мэнси, Блэк Ривер Фоллс или Джанкшн-сити.
Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились, и склонился так близко, что я почувствовал запах анисовых конфет в его дыхании.
— Сложность в том, мистер Трентон, что мне строго приказали приобрести для архива картину, которую как раз купили вы.
— Вот эту? Речь идет о виде побережья Грейнитхед?
Он поддакнул.
— Я опоздал. Я хотел прийти на аукцион около трех. Мне сказали, что картину не выставят на продажу до трех часов. Поэтому я подумал, что у меня еще много времени. Но я как-то забылся. Моя знакомая недавно открыла салон моды на площади Ист-Индиа, я пошел ей помочь, ну, так все и вышло. Я опоздал.
Я пошел дальше.
— Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?
— Вот именно. Это исключительно интересная
— Ну, тогда я очень рад, — заявил я. — Я купил ее только потому, что на ней изображен мой дом. Всего за пятьдесят долларов.
— Вы купили ее за пятьдесят долларов?
— Вы же слышали.
— Знаете ли вы, что она стоит много больше? Пятьдесят долларов — это просто настоящая кража.
— В таком случае, я тем более рад. Я коммерсант, как вам известно. Я занимаюсь торговлей, чтобы заработать на жизнь. Если я могу купить что-то за пятьдесят долларов, а потом продать это долларов за двести, то это и есть мой хлеб.
— Мистер Трентон, — сказал Эдвард Уордвелл, когда мы сворачивали с площади Холок на улицу Гедни. — Эта картина имеет исключительную ценность. Она на самом деле необычна.
— Великолепно.
— Мистер Трентон, я дам вам за эту картину двести пятьдесят долларов. Сразу, из рук в руки, наличными.
Я остановился и уставился на него.
— Двести пятьдесят долларов наличными? За эту картину?
— Ну, округлим сумму до трехсот долларов.
— Почему эта картина так чертовски важна? — спросил я. — Ведь этого всего лишь весьма посредственная акварель с видом побережья Грейнитхед? Ведь неизвестно даже, кто ее нарисовал.
Эдвард Уордвелл упер руки в бока, глубоко вздохнул и надул щеки, будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить инфантильному тупому сыну.
— Мистер Трентон, — заявил он. — Ценность этой картины в том, что она представляет вид Салемского залива, который в те времена не воплотил ни один художник. Она восполнит пробелы в топографии этих мест, поможет нам установить, где стояли определенные здания, где росли деревья, как точно проходили дороги. Знаю, что произведением искусства эту картину не назовешь, но я успел заметить, что она необычайно точно передает подробности пейзажа. А именно это — самое важное для Музея.
Я на минуту задумался, а потом сказал:
— Я не продам ее. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.
Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард Уордвелл попробовал меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.
— Мистер Трентон! — закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!
— Возможно, не захотел понять, — буркнул я в ответ.
Эдвард Уордвелл, задыхаясь, догнал меня и шел рядом, время от времени поглядывая на пакет с картиной с такой миной, будто хотел его у меня вырвать.
— Мистер Трентон, если я вернусь в Музей Пибоди с пустыми руками, меня выгонят с работы.
— Пусть выгоняют. От души сочувствую, но не надо было опаздывать на аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину. Теперь же картина моя, и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините, на улице, и в такую погоду, как сейчас.
Эдвард Уордвелл провел пальцами по всклокоченным волосам, отчего его прическа еще больше стала напоминать индейский головной убор из торчащих во все стороны перьев.