Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке)
Шрифт:
— Здесь ты близок к истине, — заметил Мишель.
— Это сама истина, сын мой, — продолжил Кенсоннас. — Наше время унаследовало тенденцию, проявившуюся в прошлом веке: тогда стремились иметь как можно меньше детей, матери не скрывали досады, когда дочери слишком быстро беременели, а молодые мужья впадали в отчаяние, совершив такую неловкость. В наши дни число законных детей резко упало в пользу незаконнорожденных; последние составляют подавляющее большинство, скоро они станут хозяевами во Франции и предложат закон, который запретит
— Тут нечего и спорить, — откликнулся Мишель.
— Так вот, — продолжил Кенсоннас, — зло, если здесь можно говорить о зле, проникло во все классы общества. Заметь, что я, как старый эгоист, не порицаю это состояние вещей, я им пользуюсь. Но я настаиваю, что брак более не синоним семье и что от факела Гименея сегодня уже не зажечь тот огонь, на котором закипает любовное зелье.
— Так значит, — настаивал Мишель, — если бы по какой-либо невероятной, немыслимой, согласен, причине ты бы захотел жениться…
— Дорогой мой, я сначала постарался бы обмиллиониться, как и все: чтобы обеспечить достойный образ жизни на двоих, нужны деньги. Редко удается выйти замуж девушке, если в отцовских сундуках не лежит эквивалент ее веса в золоте. Ни один сын банкира не польстился бы теперь на какую-нибудь Марию-Луизу с ее несчастными двумястами пятьюдесятью тысячами приданого.
— Но Наполеон?
— Наполеоны попадаются редко, сын мой.
— Получается, что мысль о собственном браке не очень тебя увлекает?
— Совсем нет.
— А о моем?
— Приехали, — сказал про себя пианист, ничего не ответив.
— Ну же, — настаивал юноша, — ты молчишь?
— Я смотрю на тебя, — угрюмо произнес Кенсоннас.
— И что…
— И примериваюсь, как бы половчее связать тебя.
— Меня!
— Да, безумец, псих — подумай, что с тобой станет!
— Я стану счастливым!
— Давай порассуждаем. Либо в тебе есть искра гения, либо ее нет. Если тебя от этого слова коробит, скажем — талант. Если у тебя его нет, вы оба умрете в нищете. Если есть, дело другое.
— То есть как?
— Дитя мое, разве ты не знаешь, что гений и даже просто талант — это болезнь, и жена художника должна смириться с ролью сиделки при больном.
— Я как раз нашел…
— Сестру милосердия, — отпарировал Кенсоннас, — но их больше нет. Теперь можно найти лишь дальнюю кузину милосердия, да и то!
— Я нашел, говорю я тебе, — упорствовал Мишель.
— Женщину?
— Да!
— Девушку?
— Да!
— Ангела?
— Да!
— Так вот, сын мой, ощипи у него перья и посади в клетку, не то улетит.
— Послушай, Кенсоннас, речь о молодой девушке, скромной, доброй, любящей…
— И богатой?
— Бедной! На грани нищеты. Я видел ее лишь однажды…
— Ох, как много! Неплохо было бы, если бы ты с ней виделся почаще…
— Не надо шуток, друг мой, она — внучка моего старого преподавателя, я люблю ее до потери рассудка; мы беседовали, как если бы уже двадцать лет
— Ты повторяешься, сын мой. Паскаль сказал, что человек никогда не бывает ни ангелом, ни бестией. Что ж, ты и твоя красавица опровергаете его самым жестоким образом.
— О, Кенсоннас!
— Успокойся, ты не ангел. Да мыслимо ли это, он — влюблен, он в девятнадцать лет собирается сделать то, что и в сорок еще остается глупостью!
— Но все равно остается счастьем — если ты любим!
— Хватит, замолчи, — закричал пианист, — замолчи, ты выводишь меня из себя, ни слова больше, не то я…
Кенсоннас, взаправду рассердившийся, со всей силы молотил в такт своим словам по незапятнанным страницам Главной Книги.
Женщины и любовь, без сомнения, сюжет неисчерпаемый, и дискуссия между молодыми людьми наверняка продлилась бы до вечера, если бы не произошел ужасный случай с непредсказуемыми последствиями.
Яростно жестикулируя, Кенсоннас неловко задел колоссальный сифонообразный аппарат, откуда он черпал разноцветные чернила, — и красные, желтые, зеленые, синие полосы, подобно потокам лавы, заструились по страницам Главной Книги.
Кенсоннас не смог сдержать отчаянный вопль, потрясший контору; все подумали, что Главная Книга рушится.
— Мы пропали, — промолвил Мишель изменившимся голосом.
— Именно так, сын мой, — подтвердил Кенсоннас. — Мы тонем, спасайся кто может!
Но в этот момент в зале бухгалтерии появились г-н Касмодаж и кузен Атаназ. Банкир приблизился к месту бедствия. Он был сражен, он открывал рот и не мог вымолвить ни слова, гнев душил его.
И было из-за чего! Замечательная книга, куда заносились бесчисленные операции банковского дома, — запятнана! Ценнейшее собрание финансовых сделок — запачкано! Бесподобный атлас, вобравший в себя весь мир — замаран! Гигантский монумент, который по праздничным дням демонстрировался посетителям, — покрыт грязью, вымазан, опозорен, испорчен, загублен! Его хранитель, человек, которому была доверена такая важная миссия, — изменил присяге! Жрец собственными руками обесчестил алтарь!
Все эти страшные образы сменяли друг друга в воспаленном мозгу г-на Касмодажа, ему никак не удавалось обрести дар речи. В конторе царило зловещее молчание.
И вдруг г-н Касмодаж сделал жест, обращенный к несчастному копировщику: рука банкира указала тому на дверь с такой решимостью, с такой убежденностью, с такой силой воли, что ошибиться было невозможно. Этот красноречивый жест настолько ясно означал «вон!» на всех известных человечеству языках, что Кенсоннас сейчас же спустился с гостеприимных высот, где прошла его молодость. Мишель, последовавший за другом, обратился к банкиру.
— Месье, — сказал юноша, — это я причиной…
Вторым взмахом той же руки, еще более резким, если только это было возможно, банкир послал диктовальщика по стопам копировщика.