Париж на три часа
Шрифт:
Мале поднял кувшин с вином. При каждом глотке в мочке его уха качалась круглая тяжелая серьга из олова.
— Бутри! — позвал он, вытирая рот.
— Я, генерал…
— Мои полномочия в новой для меня должности вполне достаточны для назначения вас комиссаром полиции Парижа.
Бутри явно замялся. Испуг юного юриста перед Республикой был замечен генералом, но выбирать не приходилось:
Мале перебросил ему трехцветный шарф комиссара полиции.
— Наденьте эту роскошь по всей форме и будете следовать за мной во имя закона и справедливости…
— Клянусь! — Бутри оглядел себя в зеркале; в нем быстро появился апломб начальника. — Куда мы идем сначала?
— В казармы Десятой когорты на улицу Попинкур. Затем Мале повернулся к раскисшему толстяку Лафону, под которым растеклась большая лужа от мокрой одежды.
— А вы, дорогой аббат, нужны для секретного сообщения, ради чего и прошу вас выйти на лестницу… — На лестнице он влепил ему здоровую оплеуху. — Мне, — поморщился Мале с презрением, — просто не хотелось бесчестить вас при свидетелях. Черт с вами, дорогой святоша, не тряситесь от ужаса. Я отпускаю вас… Умоляю лишь об одном: если вы на старости лет задумаете писать мемуары, так не пишите, пожалуйста, что я был красавцем с огненными глазами. Прощайте, аббат…
Все ушли, и тогда Лафон сказал Каамано:
— Знаешь ли ты, кто был между нами?
— Ты говоришь о генерале Мале?
— Да, о нем… Это единственный сумасшедший, которого я встретил среди всех «сумасшедших» доктора Дебюиссона.
— Я не совсем понимаю тебя, — признался испанец. Аббат Лафон торопливо скинул сутану, схватил старый плащ капрала Рато, на самые глаза напялил плоскую шляпу.
— Что ты стоишь? — завопил он в отчаянии. — Через полчаса заставы Парижа будут перекрыты полицией… Бежим скорее!
— Куда же нам бежать?
— Не знаю. Но чем дальше — тем лучше. И аббат в ту же ночь улизнул из Парижа — пропал, исчез, будто его и не было, он навсегда растворился в бурлящем войнами котле Европы. Но мемуары после себя все-таки оставил.
«Он больше не гениален»
А что же Наполеон? Что делал? Что думал? Россия не шла на мир с агрессором, она отвергала даже краткое перемирие и обмен военнопленными, и после поражения войск Мюрата при Тарутине! — Наполеон решил покинуть русскую столицу, которую осквернил своим вандализмом.
Это случилось за три дня до мятежа в Париже… Древнее московское «благолепие» не нравилось корсиканцу. Наполеону хотелось бы (и он сам говорил об этом), чтобы на месте русской столицы еще лет двести торчали одни обугленные руины… С этим он и вызвал маршала Мортье:
— Я ухожу. А вы еще побудете с дивизией в Москве, чтобы взорвать стены Кремля и дворцы его. Прошу вас уничтожить безобразные русские «мечети», эти русские святыни… Что вы так печальны, Мортье? Посмотрите на чистое небо. Разве не видите на нем прежний блеск моей счастливой звезды?
Он покинул Москву рано утром — с восклицанием:
— Горе тем, кто попадется мне на пути!.. Наполеон покидал
— Где ты раздобыл ее, приятель?
— Купил, — здравомысляще отвечал солдат.
Это вызвало бурное веселье Наполеона и его свиты;
— Купил? Интересно, у какого покойника? Первую остановку Наполеон сделал в селе Троицком, здесь он скромно отметил день рождения своей сестры — Полины Боргезе. 21 октября император завтракал с маршалами в Красной Пахре, где находилось имение Салтыковых. Наполеон был задумчиво-сосредоточен, но выглядел еще бодро. Однако мысли его витали в облаках былого величия, он не мог расстаться с миром призрачных иллюзий. Именно в эти дни французы сняли осаду с Риги, отступив к Митаве, а император еще грезил о набеге на Петербург, чтобы устроить там пожар, подобный московскому.
— На худой конец, — делился он замыслами с Бертье, — мы легко можем выйти к Туле, чтобы уничтожить там ружейный завод… Что скажете на это, дорогой кузен?
— Я озабочен другим: наши фланги уже стали обтекать русские отряды, а казаки Платова неотступно следуют нашим же маршрутом, и не учитывать их близости мы не имеем права.
— Была ли сегодня эстафета из Парижа?
— Нет. Очевидно, перехвачена казаками.
— О, боги! — возмутился император…
Арман Коленкур писал: «Запоздавшие эстафеты прибыли наконец, но они принесли нам известие, что казачий корпус и вооруженные крестьяне прерывают наши коммуникации за Гжатском, причем это зло, по-видимому, разрастается…»
Коленкур продолжал: «Мы были одни. У него был озабоченный вид, и, казалось, он чувствовал потребность излить Душу.
— Дело становится серьезным, — сказал он мне. — Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему…»
После кошмарной битвы у Малоярославца император заночевал в деревне Городня. «Повелитель мира» в долгом оцепенении изучал карту русских поселков, затерянных в буреломах. Маршалы хранили траурное молчание. Наконец он встал:
— У меня нет решения. Хочу спать! Решать будем утром…
«Утром его разум ведет упорную борьбу с чувствами. В этой борьбе тают, как снег, его гигантские силы. Он, подобно женщине, падает в обморок, теряя сознание. Но вот он очнулся, и тут ему доносят, что у Боровска появились казачьи разъезды… более он не колеблется». От императора слышат:
— Наше спасение в Смоленске, на теплых квартирах… Филипп Сегюр заметил, что при оставлении Москвы император уже обладал недостатком благоразумия, но потом ему не стало хватать даже примитивной смелости: «Он устал. Эти два казацких налета вызвали в нем чувство омерзения…»