Париж слезам не верит
Шрифт:
– А почему дырка такая большая? – недоверчиво осведомился Воронцов, указывая на висок парня.
– В том-то и дело. – Начальник госпиталя выдержал паузу, а потом извлек из белого стеклянного шкафчика для инструментов второй поднос с такой же пулей. – Их было две, – торжественно объявил он. – Вогнанные одна за другой. Поэтому первая слегка деформирована. Ваше сиятельство верно заметили вмятину.
Командующий обвел собравшихся победным взглядом.
– И что это значит? – нетерпеливо потребовал отец Василий.
– Это значит, батюшка, что нельзя два раза
Священник с облегчением вздохнул.
– Хорошо, отпевание состоится. – Он помедлил. – Но я не могу взять в толк, как злодей отобрал у малого пистолет?
Томсон, которому сегодня суждено было знать ответы на все вопросы, осторожно взялся руками за голову покойного, слегка приподнял ее от одра и продемонстрировал собравшимся небольшую опухоль в районе затылка. Скопившаяся под кожей кровь уже потемнела, и потому гематома была хорошо видна.
– Ярославцева ударили сзади чем-то тяжелым, предположительно поленом или прикладом ружья. Оглушили. Потом взяли его собственный пистолет и застрелили в висок. Убийца хотел представить дело так, будто жертва покончила с собой. Но почему он стрелял вторично, ума не приложу? Для верности? С перепугу?
Граф в раздумье помял пальцами нижнюю губу.
– Когда стреляешь в мягкое, хлопка не слышно. Была ночь. Темно. Злодей мог подумать, что первый раз пистолет дал осечку. Перезарядил и снова нажал на курок. Других версий у меня нет. Ваше мнение, господа?
Собравшиеся подавленно молчали. Фабр с тоской думал о том, какую кашу заваривает сейчас командующий. Для всех, наверное, кроме Митенькиных родителей, было бы легче, если бы Ярославцев застрелился. Особенно это устроило бы начальство наверху. У наших и так трения с новым французским правительством. А арест таможенников (кстати, перед ними придется извиняться, и, видимо, ему, Фабру – граф выше таких формальностей), способен был только подлить масла в огонь. И так за нашими офицерами следят, стоит им покинуть Мобеж. «Это называется “дразнить гусей”, ваше сиятельство! – с раздражением вздохнул Алекс. – А гуси, конечно, спасли Рим, но погубили галльскую армию».
Глава 2. Шутки Гименея
Санкт-Петербург
Утром 25 января дежурный генерал Главного штаба Арсений Закревский оторвал мутный взгляд от бумаги, лежавшей на столе, схватил себя за густые каштановые кудри у висков и взревел утробно и низко, как ревет медведица, которую потревожили в берлоге острым охотничьим рожном.
– Я просил подавать рапорты на имя начальника Главного штаба, графа Петра Михайловича Волконского, а не на имя военного министра Коновницына! Сучьи дети! И ставить число внизу страницы!!!
Канцеляристы за дверями замерли. Вообще-то Арсений Андреевич был человеком ровным. Многолетняя штабная служба приучила его взирать на течение дел с грустной, все понимающей усмешкой. В меру язвительный, твердый, как британец, и аккуратный, как немец, он не гнушался двадцать
Закревский толкнул ногой дверь из кабинета в присутствие и вышвырнул на пол пачку неверно заполненных прошений. Его жест говорил: «Решительно ничего не подпишу!» Секретари пригнулись к столам, наблюдая за начальником из-за бумажных стоп, как из брустверов. Но поскольку он не требовал никого на расправу, быстро успокоились и вновь заскребли копеечными перьями, от чего вокруг поднялся скрип, как от железа по стеклу.
Арсений прижал пылающую руку ко лбу и поспешил скрыться в кабинете. Канцелярские звуки вызывали у него мигрень. Генералу было едва за тридцать, но две тяжелые контузии напрочь расстроили здоровье. Вернувшись в кресло, он со стоном притянул к себе новую папку. Не важно, что она содержала. На его столе их громоздились десятки, а сам стол уходил за горизонт. Закревскому захотелось отвлечься, он оторвал четвертушку листа, взял перо, покусал кончик и начал:
«Милый Мишенька! Сил нет более выносить мои муки. Сказать не могу, в каком состоянии пребывает бывшая канцелярия Военного министерства. Денег на поправление нам не отпускают, а потому вообрази: в комнатах с грязными полами, стенами в паутине и потолком, зализанным сажей, сидят писаря самого скверного вида, иные в рубищах. Столы изрезаны ножами, уж не знаю, для чего, залиты чернилами и жирными пятнами от харчеваний. Стулья поломаны и связаны веревками. Под зад подкладывают журналы. Полено служит пресс-папье. Вместо чернильниц помадные банки. На окнах, столах, полах, лавках валяются кипы бумаг. Между ними шныряют крысы. Милый Мишенька, забери меня отсюда!»
Сочинив жалобное послание к Воронцову в Париж, Закревский похихикал, скомкал бумагу и зажег ее на медном блюдечке под кривым подсвечником. Ему захотелось спалить вообще все имевшиеся на столе документы, поскольку от их исчезновения ровным счетом ничего бы не изменилось.
В этот момент в дверь поскреблись, и один из столоначальников доложил, что к его высокопревосходительству прибыла дама.
– Какая дама? – не понял Закревский. Дамы вообще не вязались в его воображении с новым местом службы.
Но не успел он задать еще какой-нибудь вопрос, как у него в кабинете соткалось из золотистого света такое небесное создание, что Арсений предпочел ретироваться к столу. Женщина была вполне осязаема и вместе с тем… являла собой существо иного мира. Ростом с хорошего гренадера. Сложена, как античная статуя. Гордую голову венчали пшеничные косы, перевитые жемчугом. Римскому профилю позавидовала бы резная камея. Дивный стан облекала тончайшая туника из чего-то прозрачно-золотого, газово-флерового, облеплявшего тело наподобие пыльцы и не скрывавшего подробностей совершенства.