Париж встречает дождём
Шрифт:
Чем больше Вера слушала Тьерри, тем больше подпадала под шарм Мари-Анж, понимая, чем та покорила своего мужа, Ги, многочисленных друзей, Элизабет.
Это была женщина-бабочка, легкая, порхающая. Неуловимая. Свободная. Вокруг нее было пространство, и всем в нем находилось место. Она расширяла и расширяла границы своего космоса, ничего не требуя взамен. Ее рано ушедший из жизни муж был под стать – такой же оригинал. Когда его не стало, вакансия на свободное место даже не объявлялась. Ее просто и быть не могло. В какой-то момент она, возможно, захотела жить «как все». Тогда появился Ги. Но чувство, сильное по энергетике, в котором преобладало желание опекать, окутать
– Может, мать и осталась бы с ним, – прервал ход размышлений Тьерри. – Если бы не Жак.
– А это еще кто?
– Жак Барышефф. Он вмешался.
– Русский?!
– Урожденный. Его отец, Пьер, уехал в Россию еще до революции, вместе с родителями. По-русски, Пьетр, так? Точнее, они просто остались в Ницце в собственном доме, не вернувшись в Россию. Это была состоятельная семья из Санкт-Петербурга, имевшая свое ателье по пошиву детской одежды. Может, и детям вашего последнего царя шили, Жак так говорит. Пьер получил финансовое образование, женился на француженке. Дети у них родились, в живых теперь только Жак остался. Интересно, что он никогда не был в России!
С матерью моей они случайно познакомились, произошло это примерно в то время, когда у нее еще был Ги. Мать немного рассказывала. Жак – полная противоположность Ги. Авторитарный, капризный, эгоистичный. Ревновал, видимо – он же в курсе был. Потом, спустя пару лет, она узнала, что однажды Жак залез в ее сумку, нашел в записной книжке номер телефона Ги и позвонил ему. Сказал, что дама занята, довольна и оставьте ее в покое. Мать долго понять не могла, куда Ги подевался? Первое время ждала его звонка. Потом выяснила, что это Жак. Сам признался. Сразу не сказал, а позже уж ей все равно было. Впрочем, может, именно такой вариант ее и устраивал. Жак был приятелем, не более того. Они встречались только по выходным, иногда в отпуск вместе ездили. Ги желал большего.
– Это называется «интим не предлагать», – пошутила Вера, произнеся известное выражение по-русски.
– Не понял, – Тьерри захлопал глазами. – Что это вы сказали?
– Да неважно.
Надо же! Еще и урожденный русский туда затесался, сыграв весьма неприглядную роль в любовном треугольнике! В ней вдруг проснулся патриот – не мог этот чертов Жак оказаться немцем, итальянцем, на худой конец американцем! Так нет же – русский! Да еще урожденный. И выясняется, что именно с ним, а не с нежно влюбленным Ги, провела Мари-Анж последние годы – пусть даже и в платонически-дружеских отношениях.
– Кстати, он вас к себе пригласил.
– Меня? Каким образом?
– Узнал, что я познакомился с женщиной из России, и очень захотел с вами поговорить. Правда, я не сказал, при каких обстоятельствах мы познакомились. Ему лучше бы не знать про письмо. История старая, забытая. По-своему он к матери хорошо относился. После ее смерти я его навещаю иногда по выходным, звоню. Теперь это старый, больной, одинокий человек. Скучает очень. Приглашает вас на сидр. Ну и меня тоже заодно, – Тьерри вопросительно посмотрел на Веру.
Надо отметить, что она терпеть не могла встречаться с бывшими соотечественниками за границей. Раздражал снисходительный снобизм – ну как вам там, бедным? Да никак! Отлично, даже если хреново. Выводили из себя набившие оскомину темы: мафия, олигархи, экология, коррупция. Фальшивая ностальгия по утраченному былому, игра в диссидентов. Иногда не выдерживала,
Урожденные русские, потомки белой эмиграции, ставили темы несколько в иной плоскости, выше, затрагивая исторические аспекты, хотя тоже порой скатывались на водку и селедку. Идти к старому, одинокому, больному Жаку не хотелось. Но любопытство взяло верх. Что же это за авторитарный старикашка, которому так добровольно, без боя, как Кутузов Москву, уступил Ги любимую женщину?
Месье Барышефф оказался маленьким, очень худым, сгорбленным старичком. Видно было, что он тщательно готовился к визиту: редкие волосы аккуратно прилизаны, брюки – на подтяжках, рубашечка чистенькая. Глаза за очками-лупами светились искренней радостью:
– Ах, вы из России? Вы были в Санкт-Петербурге? Тьерри вам сказал, что мой отец был русским? – Жак Барышефф весело кудахтал вокруг Веры, всем своим видом показывая, как он, урожденный русский, ни разу не бывавший в России, рад видеть практически соотечественницу, с которой ему есть о чем поговорить! По московской привычке Вера хотела снять обувь, но месье замахал ручками:
– Ах-ах! Ну что вы! Пожалуйста, проходите. Тьерри, повесь плащ. Ты принес пирожные? Хорошо. Проходи. Нет, нет, я сам схожу на кухню за стаканами. Проходите в салон, все готово.
Квартира месье Барышефф напоминала одновременно антикварную лавку и брокант. Предметы мебели явно имели высокую ценность, а несчетное количество оригинальных статуэток, вазочек, чашечек, расположенных бессистемно, выдавали в хозяине любителя блошиных рынков.
В центре гостиной стоял мраморный столик на ножках в форме львиных голов, в углу – торшер, сделанный в виде фигуры темнокожей, в полный рост, девушки, держащей факел. Справа – английский комод, называемый «аппюи» [47] , служивший не только для хранения белья, но и для ведения душевных разговоров: поставил локоть, руку под щеку и, глядя собеседнику в глаза, ведешь светскую беседу. Напротив комода, слева от входа в салон – буфет, обтянутый зеленой кожей. Над ним – огромное зеркало в золоченой раме. Стекло, конечно, потемнело, на нем виднелись царапинки, точки. Вера испытала невольный трепет: подумать только, может, сами принцессы в него смотрелись? Вообще, есть что-то мистическое в старинных зеркалах – этих чипах времени, надежно хранящих и взрослые тайны, и детские секреты.
47
«Аппюи» – от «appuyer» (фр.) – нажать, надавить.
– Вы догадались? Зеркало из России! Оно было в доме моей бабушки! – хозяин «лавки древностей» даже как будто бы выпрямился. Он держал в узловатых руках стаканы, не очень чистые, но здесь, видимо, это было неважно. «Эх, Соломонова бы сюда», – еще раз вспомнила Вера. Вот уж у кого бы глаза загорелись! На стенах – рисунки Коровина («Вы знаете русского художника Коровина? Это оригиналы»), портрет красавца офицера царской армии («Это мой дядя Поль, он погиб в японскую войну. Говорят, я на него похож»), фотографии красивой крупной женщины («Это моя бабушка в своем ателье»).