Парижская страсть
Шрифт:
Страх, ненависть, отвращение сразу ушли. Желание смерти, трепетавшее в кончиках моих пальцев, отступило. Я успокоился. Я нежно погладил ее лоб. Я снял повязку с ее глаз.
93
Она смотрела на меня без удивления. Она не выказала никакого испуга. Она захотела укрыться простыней, как будто со зрением к ней вернулась стыдливость. Но ни малейшего смущения не было на ее лице.
Как она смела? Откуда у нее эта наглость? Почему она еще не окаменела от стыда?
Она приложила палец к моим губам.
— Я взволнована
Взволнована? Из всех чувств, бывших в ее распоряжении, волнение было самым неподходящим. Может быть, это была демонстрация? Вызов? Я любовался этим спокойствием. Этой героической манерой обманывать до конца. Но для чего? Действительно ли она верила, что я поддамся на эту последнюю уловку? Что из страха ее потерять я поверю первой лжи, которая придет ей в голову? Причем ее, казалось, вовсе не заботила сцена, только что соединившая нас. Взяв меня за руку, она повторила:
— Я взволнована…
Потом начала:
— Все, что ты выяснил, — правда. Я была и есть — такая девица. Я не прошу тебя понять…
Она поднялась, чтобы надеть пеньюар. Потом подошла, села у моих ног и положила голову мне на колени.
— Да, все это правда, и я всегда знала, что ты меня найдешь. Вначале я не была уверена, что ты согласишься зайти так далеко. А потом, когда я поняла, что ты приближаешься, что ты совсем рядом, что ты, может быть, придешь искать меня в жизнь, которую я избрала, я начала в это верить. Я этого боялась. Я надеялась…
Она пригладила волосы и разожгла сигарету. Я был обескуражен таким спокойствием.
— Никто, — добавила она с нежностью, — не любил меня так…
Она заметила мое обручальное кольцо. Осторожно сняла и надела себе на палец.
— Мне нужно было бы другое. Это слишком велико…
Она начала рассказывать о себе. О страхах, овладевавших ею. Об отце, который ее терзал. Об унижении, в котором она потом нуждалась, чтобы себя наказать. Об этом теле, наконец, которое было как вериги, как форма, желанная для других и постыдная для нее.
Она не требовала никакого снисхождения. Никакого прощения. Вокруг нас и в нас все было непрочно и зыбко. В салоне, внизу, оркестр играл польку. Я вспомнил о шелковом коконе, отделившем нас от остального мира, когда мы переходили Сену. В темноте я услышал плач.
94
У меня не было времени понять, ломает она комедию или действительно плачет.
Сначала я готов был поверить ее рыданиям.
Но они с тем же успехом могли быть и хитростью. Когда я снял повязку с глаз Авроры, у меня будто прояснилось зрение.
Я сомневался.
Мне хотелось обнять ее. И мне хотелось убежать.
В саду музея я дал ей уйти — но сразу же догнал. Там я, может быть, хотел остаться — но увидел себя идущим.
Она пыталась меня остановить. Я оттолкнул ее. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы моя решимость пошатнулась.
Я оделся и выскочил из комнаты, будто за мной гнался сам дьявол, проскочил лестницу, влетел в салон, наталкиваясь на парочки. Пьяные гости, сплетенные в сарабанде, сопровождали меня до подъезда. Женщины показывали мне язык. Другие, решив, что это новая забава, радостно вопили и кидали
95
Аврора много дней ждала меня в Сен-Клу.
Потом, поняв, что я не приду, она ушла.
Никто больше ее не видел. Никто и никогда больше не слышал о ней.
96
Спустя много месяцев Орсини стал утверждать с плутоватым видом, будто видел ее на улице в Риме и она спрашивала обо мне.
Анжелика, со своей стороны, хотела меня убедить, будто Аврора скончалась от венерической болезни.
Я аккуратно уложил в душе эти два обмана, которым верил по очереди, в соответствии с тем, чего мне хотелось.
Кончилось тем, что они слились. И Аврора, в моих ощущениях, стала существом на границе двух миров.
Иногда она была живой. Иногда — мертвой.
Каждая из этих двух женщин была мне верна по-своему.
97
Некоторое время спустя после всей этой истории я покинул квартал Инвалидов. Я быстро сменил несколько квартир, ни одна из которых мне не подошла. У меня появилась привычка жить в отелях.
Анжелика и Орсини меня избегали. Так же поступал и я. Мы замечали друг друга в ресторанах или в залах продаж. И обменивались только отчужденными взглядами.
Я продал последние картины моего отца. Деньги таяли. Я облегченно вздохнул, когда их совсем не стало.
Только несколько воспоминаний догорало, как угли. Маленькие угольки, покрытые пеплом, почти остывшие. Но можно было раздуть пламя.
Эта любовь меня уничтожила. Я не страдал. Но счастье меня избегало. Эти две иллюзии неразрывно связаны.
Сумел я познать себя? Да и нет. Я знал, что одна часть моего существа открыта для страсти, которую другая часть отвергает.
Были новые лица. Новые женщины. Какие-то эмоции. Чаще всего это было только нервное возбуждение. И все-таки я сдавался без сопротивления, надеясь найти чувства, порожденные Авророй и исчезнувшие вместе с ней.
98
Иногда я прощал ее. Иногда я хотел ее ненавидеть. Но ненависть, как и забвение, лишь ненадолго утишают боль. Время, убивавшее меня, было единственным моим союзником, потому что печаль исчезает в нем быстрее, чем красота. Потому что наступает день, когда следы времени становятся заметны, как руины погребенной цивилизации.
99
Иногда вечером, когда мной овладевает тоска, я ложусь на кровать и смотрю в потолок. Я снова вижу туманное и сиреневое небо, которое Аврора велела нарисовать, когда пришла ко мне. Я вспоминаю площадь Терн, Везлэ, Рим. Я возвращался в каждое из этих мест. Каждый раз они меня принимали, как безразличные театры. Прошлой весной я даже возвращался в Гранд-отель. Ничто не изменилось. Потертые лестницы. Кипарисы. Аллеи мимоз и акаций. Порт и его неистовые чайки. Я попросил Дорис сопровождать меня туда. И, чтобы полностью освободиться, занял тот же номер, который занимал годом ранее. «Фортуна» была со мной. Уезжая, я ее оставил перед зеркалом. Несомненно, она до сих пор там.