Парижская жена

Маклейн Пола

— А что ты думаешь о моей новой шляпке? — спросила Кейт, указывая на нечто высокое и покрытое перьями, что я не могла оценить, так как отстала от моды на миллион лет.

Вернувшись под вечер на прежнюю квартиру, мы снова обнаружил и там толпу народа. Кенли и Билл Хорн (Хорни) собрались играть в карты. Молодой человек, которого все называли Брамми, наигрывал на рояле регтайм, а Эрнест и еще один член компании, Дон Райт, топтались на ковре, изображая боксерский поединок. Обнажившись до пояса, они обменивались легкими ударами, а обступившие их болельщики подбадривали обоих криками и улюлюканьем. Все смеялись;

бой казался отличным развлечением, пока Эрнест не нанес справа короткий боковой удар. По большей части Дону удавалось увертываться, поэтому атмосфера не накалялась, но я заметила жестокость во взгляде Эрнеста и поняла: для него бой — серьезная вещь. Ему нужна победа.

Похоже, Кейт не обращала внимания ни на бокс, ни на что-то другое. По всей вероятности, вечерами здесь всегда царила суета — вроде той, что бывает в часы пик на Центральном вокзале в Нью-Йорке. Сухой закон действовал большую часть года, и этот «благородный эксперимент» стимулировал работу «тихих баров», которые в городах были открыты почти всю ночь. Только в одном Чикаго работало тысячи таких заведений. Но Кенли, как и многие другие находчивые юноши, в них не нуждались: заготовленные запасы выпивки могли свалить с ног стадо слонов. Этим вечером на кухне было полным-полно вина, мы с Кейт изрядно приложились к нему, а потом добавили еще. Когда сумерки сгустились, окрасив комнату мягким пурпурным светом, я обнаружила, что сижу на диване между Эрнестом и Хорни, а они переговариваются между собой на шутливом языке — принцип заключался в том, что в словах надо было переставлять слоги. Я чуть не лопнула от смеха, слушая их галиматью. Не помню, когда я последний раз так смеялась. От выпитого вина я чувствовала себя удивительно легко.

Когда Хорни встал, чтобы пригласить Кейт на импровизированную танцевальную площадку, Эрнест, повернувшись ко мне, сказал:

— Я весь день думал, как попросить тебя об одной вещи.

— Правда? — Я не понимала — удивлена я или польщена.

Он кивнул.

— Хочешь почитать кое-что из того, что я написал? Это не рассказ — скорее, скетч. — Он нервно теребил подбородок, и я чуть не рассмеялась от облегчения. Эрнест Хемингуэй нервничает, а я нет. Ни капельки!

— Конечно, — ответила я. — Но я не литературный критик. Не уверена, что смогу помочь.

— Не важно. Просто хочу знать твое мнение.

— Тогда я согласна.

— Сейчас вернусь. — Он рванул с места, но вдруг остановился посреди комнаты и повернулся ко мне. — Не уходи, хорошо?

— Куда я уйду?

— Тебя ждет сюрприз, — таинственно произнес он и побежал дальше за своими листочками.

Он оказался прав: это действительно был не рассказ. Скорее, скетч в духе черного юмора под названием «Обжоры и пирожки», действие которого развертывалось в итальянском ресторане на Уобаш-авеню. Несмотря на то что скетч был незакончен, он был острый и безумно смешной. Мы перешли на кухню — там было светлее и спокойнее, и, пока я читала, Эрнест ходил взад-вперед, размахивая от волнения руками: он ждал ответа на вопрос, который не решался задать, — хорошо ли написано?

Когда я перевернула последнюю страницу, он сидел напротив и выжидающе смотрел на меня.

— Ты очень талантлив, — сказала я, встретив его взгляд. — Наверное, я слишком много читала Генри Джеймса. Ты пишешь иначе.

—

Да.

— Не знаю, все ли я поняла, но одно могу сказать: ты настоящий писатель. Все, что для этого нужно, у тебя есть.

— Как приятно это слышать. Иногда кажется, мне нужно всего лишь, чтобы кто-то сказал: ты не бьешься глупой головой о кирпичную стену. Ты можешь ее взорвать.

— Можешь. Это даже мне ясно.

Он внимательно смотрел на меня, словно буравя своими глазами.

— Знаешь, а ты мне нравишься. Ты хороший, открытый человек.

— Ты мне тоже нравишься. — Я поражалась, как мне уютно с ним, словно со старым, добрым другом; казалось, он уже не один раз дрожащими руками протягивал мне исписанные страницы, не в силах притвориться, что его не интересует мое мнение, а я читала, удивляясь, как ему удается так писать.

— Можно пригласить тебя на ужин? — спросил он.

— Сейчас?

— А кто нам помешает?

Кейт, подумала я. Кейт и Кенли и вся эта пьяная компания в гостиной.

— Никто и не заметит нашего ухода, — заверил он, видя, что я сомневаюсь.

— Хорошо, — согласилась я, однако к своему пальто кралась как вор. Мне хотелось пойти с ним. Я умирала от этого желания! Но он ошибся, сказав, что наш уход никто не заметит. Когда мы нырнули в открытую дверь, я чувствовала на спине обжигающий взгляд зеленых глаз Кейт и слышала ее немой вопль: Хэдли, будь разумной!

Но я устала быть разумной. И не обернулась.

Как было прекрасно идти прохладным вечером по улицам Чикаго рядом с Эрнестом, который говорил и говорил; щеки его раскраснелись, глаза горели. Мы зашли в греческий ресторан на Джефферсон-стрит и заказали там жареного барашка и салат из огурцов с лимоном и оливками.

— Наверное, это звучит странно, но я никогда не ела оливки, — призналась я, когда официант принес заказ.

— Никто не узнает. А ну-ка открой рот.

Он положил оливу на мой язык; я ощутила во рту теплый маслянистый солоноватый плод и покраснела не только от удовольствия, но и от чувства близости между нами — ведь он кормит меня. За последние годы это было самое чувственное переживание.

— Ну как? — торопил меня с ответом Эрнест.

— Мне понравилось, — ответила я. — Хотя немного рискованно, правда?

Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.

— Совсем немного. — Сам он съел не меньше дюжины — одну за другой.

После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.

Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него — к конечной остановке трамвая.

— Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем «скорой помощи» в санитарных войсках.

— Война теперь кажется чем-то далеким, правда?

— Иногда. — Его лоб прорезала морщина — то ли тревоги, то ли сомнения. — А чем ты тогда занималась?

— В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.