Парижские тайны
Шрифт:
Вот что я вам скажу: мой Альфред — вне подозрения! Но, когда она в первый раз на него поглядела, он стал красный, как свекла, бедный мой старичок!.. И потом целый час ерзал на стуле, как будто на крапиве сидел; а потом он мне признался, что уж и сам не знает почему, но взгляд Сесили напомнил ему о тех диких историях, какие ему рассказывал этот бесстыжий Брадаманти, вгоняя в краску моего добродетельного старичка, моего застенчивого Альфреда...
— Ну а что нотариус? Что нотариус?
— Я как раз об этом-то и хочу вам рассказать, господин Родольф. Приехали мы к господину Феррану часов в семь вечера; я попросила привратника передать
— А что именно произошло?
— Серафенша поехала за город с какой-то своей родственницей и потонула.
— Утонула?.. Отправилась за город зимой?! — спросил с удивлением Родольф.
— Господи боже, господин Родольф, говорю вам, что она потонула... И меня это скорее удивляет, чем огорчает; ведь после беды, что случилась с бедняжкой Луизой, на которую Серафенша донесла, я ее, эту Серафеншу, терпеть не могла! Так что, признаюсь, я сказала себе: «Она потонула, туда ей и дорога! Она потонула... ну и что?.. Я из-за этого не помру...» Уж такая я есть!
— А что господин Ферран?
— Привратник сперва сказал мне, что вряд ли я смогу повидать его хозяина, но все же попросил меня обождать у него в швейцарской; а через минуту он явился за мной; мы прошли двором и потом оказались в какой-то комнате на первом этаже.
Там догорала восковая свеча, больше никакого света не было. Сам нотариус сидел в углу, возле очага, где чадили полупотухшие головешки... Прямо не комната, а берлога! Я прежде никогда не видала господина Феррана... Боже правый! До чего ж он дурен! Если бы такой, как он, предложил бы мне трон в Аравии, лишь бы я согласилась наставить рога моему Альфреду...
— А как вам показалось, нотариус был поражен красотою Сесили?
— Разве что поймешь по его лицу, когда он в зеленых очках... Но такой старый святоша вряд ли хорошо разбирается в женщинах. Однако, когда мы обе вошли в комнату, он вроде бы подскочил на стуле; верно, удивился при виде эльзасского костюма Сесили: потому как она в своих коротких юбочках и синих чулках с красными стрелками, облегавших ее стройные ножки, походила на крестьянок, что торгуют метелочками, только она в тысячу раз лучше! Черт побери, какие у нее икры!.. А точеные щиколотки!.. А крошечные ступни!.. Словом, нотариус при виде ее просто оторопел.
— Должно быть, его поразил причудливый костюм Сесили?
— Надо думать! Но приближалась решающая минута. Хорошо, что я припомнила то изречение, о котором вы мне как-то говорили, это меня и выручило.
— О каком изречении идет речь?
— Помните, вы сказали: «Если один чего-нибудь хочет, другой нипочем не согласится, а если один чего-либо не хочет, другой непременно сделает». И тогда я сама себе сказала: «Надо мне помочь лучшему из моих жильцов избавиться от его немки, уговорив хозяина Луизы. Ладно, смелее! Надо только хорошенько притвориться». И вот, не дав нотариусу дух перевести, я ему и говорю:
«Вы уж нас простите, сударь, за то, что моя племянница одета так, как в ее краях одеваются; но она только приехала, другого наряда у нее нет, а мне не на что ей другое платье купить, тем более что и смысла нет. Мы и пришли к вам только потому,
— Очень хорошо, госпожа Пипле, — заметил Родольф.
«Почему это ваша племянница мне не подойдет?» — спросил нотариус: он по-прежнему сидел в углу возле очага и смотрел на нас поверх очков.
«Потому что Сесили уже начала скучать по родным местам, сударь. Она здесь всего третий день, а уже хочет вернуться назад, говорит, что согласна даже просить милостыню на большой дороге, торгуя метелочками, как ее односельчанки».
«А вы, ее родственница, согласитесь на это?» — спросил меня нотариус.
«Так-то оно так, сударь, я и вправду ей родня; но только она хоть и сирота, но ей уже двадцать лет, и она вольна поступать как ей вздумается».
«Полноте! Вольна поступать как ей вздумается! В ее возрасте надо слушаться родных», — резко сказал господин Ферран.
И тут Сесили принялась хныкать, вся дрожа, она прижалась ко мне: как видно, нотариус нагнал на нее страху...
— А что же господин Ферран? — спросил Родольф.
— Он все что-то бормотал, а потом сказал ворчливым голосом: «Покинуть на произвол судьбы девицу в таком возрасте, да это значит — желать ее гибели! Хорошенький выход придумали: пусть, мол, она возвращается в Германию, прося милостыню по дорогам! И вы, ее тетка, соглашаетесь на это?..»
«Хорошо, хорошо! — сказала я про себя. — Ты сам лезешь вперед, скряга, уж теперь-то я всучу тебе Сесили, не будь я Анастази Пипле!»
«Я и вправду ей тетка, — ответила я тоже ворчливо, — но меня родство с ней не радует, у меня и без нее хлопот полон рот! По мне, уж лучше, чтоб она вернулась восвояси, не будет у меня на шее сидеть. Черт бы побрал родственников, которые присылают нам такую вот взрослую девицу, не научив ее, как надо жить!»
И тут Сесили, которая вроде бы что-то хотела сказать, вдруг залилась слезами... А нотариус прочистил горло, как проповедник, и громко заговорил:
«Вы отвечаете перед господом богом за эту девицу, которую провидение вручило вам как дар, и будет преступлением толкнуть ее на гибельный путь! Я согласен помочь вам в богоугодном деле: если ваша племянница пообещает мне быть работящей, честной и богобоязненной, особенно если она твердо пообещает никогда и ни под каким видом не отлучаться из дому, я тогда проявлю к ней жалость и возьму ее к себе в услужение».
«Нет, нет, лучше уж я вернусь домой», — проговорила сквозь слезы Сесили.
«Да, ее опасное коварство по-прежнему при ней... — подумал Родольф. — Вот адское создание! Но я вижу, что она превосходно поняла то, что ей наказывал барон фон Граун».
Вслух принц спросил:
— А что, господин Ферран был, верно, недоволен упрямством Сесили?
— Да, господин Родольф; он сперва что-то пробурчал, а потом резко сказал:
«Дело не в том, что вы считаете для себя лучшим, мадемуазель, вы должны поступать так, как должно, и делать то, что приличествует. Господь бог не оставит вас, если вы будете вести себя достойно и станете исполнять все религиозные обряды. Жить вы будете в моем доме, дом этот весьма строгий, но богобоязненный; если тетушка вас в самом деле любит, она воспользуется моим предложением; сначала я вам положу скромное жалованье, но, если вы своим благонравием и рвением заслужите большего, позднее, быть может, я его увеличу».