Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски
Шрифт:
Поднявшись к себе, с трудом достаю ключи, открываю дверь квартиры и на пороге наконец роняю пакет с продуктами. Старуха все-таки вывела меня из себя. Пакет шлепается на пол, лопнув сбоку и выстрелив банкой шпрот, которая, кувыркаясь, улетает к столику у зеркала. Сквозняк подхватывает несколько телефонных счетов и разбрасывает их по прихожей. Чертыхнувшись, захлопываю дверь, скидываю ботинки, наклоняюсь за банкой и застываю.
В этой квартире сквозняки — сущее наказание. При закрытых окнах зимой и летом дышать совершенно нечем. Но стоит чуть открыть входную дверь — ветер тут же бьет стекла форточек, пугает грохотом неожиданно захлопнувшихся дверей, разбрасывает бумаги и утягивает за окна занавески, которые до моего прихода с работы пестрыми флагами украшают фасад дома или никнут под дождем,
Сегодня утром я не стал тянуться за этим телефонным счетом — не хотелось снимать ботинки, а ходить по ковру в уличной обуви меня много лет назад раз и навсегда с помощью веника отучила бабка. Сейчас этого счета за плинтусом не было.
Тот, кто в мое отсутствие входил в квартиру и, открывая дверь, поднял сквозняк, не мог знать, не мог видеть от входа, что листок торчит за плинтусом с самого утра. И он аккуратно подобрал его вместе с другими счетами. Невольная, но от того не менее классическая ловушка для того, кто хочет незаметно проникнуть с обыском — не можешь привести обстановку в изначальный вид, потому что не имеешь о нем представления. Это ясно как день. Вопрос в другом — что этот некто делал в моей квартире?
Горелов задумчиво разглядывал сидящих перед ним троих сотрудников. Ситуация складывалась чрезвычайная, и группу приходилось подбирать очень и очень быстро, но тщательно и в обстановке полной секретности. В конечном итоге, из всех этих условий было соблюдено только требование секретности. Те, кого Горелов сейчас видел перед собой, были утверждены в результате массы утрясок и согласований с руководством, долгих споров и скоротечных скандалов.
Он не торопился закончить совещание, прежде всего потому, что не знал, что сказать, и главное — как сказать. Информация на Соловьева даже не удивила Горелова, она его оглушила. В их профессии приходилось быть постоянно готовым ко всему, в том числе и к возможной измене. Уходы сотрудников за рубеж всегда были чрезвычайным происшествием, за которым следовало жесткое разбирательство и неотвратимое наказание. Вторая половина восьмидесятых и начало девяностых нанесли серьезный удар по российским спецслужбам, от которого они до сего времени не смогли полностью оправиться. Справедливости ради следует сказать, что политической разведке повезло больше, так как пришедший в то время к руководству СВР человек сделал все, чтобы укрепить организацию и сохранить людей. Отток части сотрудников в частный бизнес в девяностые не мог не сказаться на уровне работы и отчасти — на надежности кадров. И однако именно Соловьев оказался последним, от кого можно было ожидать измены. И сейчас Горелов пребывал в некоторой необычной для него растерянности перед необходимостью дать указание в отношении своего сотрудника.
Старший группы, полковник Сибилев, слегка откинув голову, смотрел на генерала с уверенной усмешкой заплечных дел мастера, довольного полученным заданием. Он не переносил Соловьева за характерное для молодого поколения сотрудников недостаточно почтительное отношение к старшим по званию и демонстративное отсутствие интереса к политике, что, по его мнению, было проявлением беспринципности. Сибилев этой нелюбви ни от кого никогда не скрывал, в том числе и от Соловьева. Но в последнем разговоре с начальником управления он ухитрился доказать, что именно поэтому способен на объективную оценку ситуации. К его удовольствию, положение было настолько очевидным, что никто не сомневался в конечном результате
Сидящий рядом с Сибилевым длинный и тощий Олег Воропаев привычно рисовал на листе бумаги чертей, в который раз решая, доволен ли он выбором начальства и в очередной раз не приходя к какому-либо выводу. Воропаевбыл удивлен, когда его и Игоря Панченко вызвали к руководству и сообщили о решении направить в составе группы для расследования дела Соловьева. Логичнее было бы отрядить для этой цели людей из службы безопасности, которых Соловьев по крайней мере не знал в лицо. Об этом Панченко и сообщил в свойственной ему обстоятельной манере начальнику управления. На это ему было сказано, что в Голландии нужен будет постоянный анализ получаемых данных и скорое принятие решений на месте, для чего потребуются люди, знающие Соловьева. А что касается собственно наружного наблюдения за Соловьевым, то и для этого будут направлены люди.
Сегодня Горелов снова вернулся к этой теме. Оглядев сидящих перед ним сотрудников, он после долгой паузы неохотно сказал:
— Вам нужно будет постоянно оценивать ситуацию, следить за его настроением и передавать нам информацию. Без всего этого одно только наружное наблюдение много не даст. В целом, особых проблем у вас быть не должно. Основные доказательства уже собраны. У нас есть номер его счета с двумя сотнями тысяч долларов, данные о контактах с установленными торговцами оружием из Европы. Ваша задача — не упустить его, не дать ему уйти.
Горелов поймал себя на том, что не называет Соловьева по имени, пользуясь только местоимениями «он», «его». В этом он почувствовал торопливую готовность согласиться с виновностью своего сотрудника, обозлился на себя и умолк.
Коренастый, основательный до медлительности Панченко неторопливо провел пальцами по рыжим усам, осторожно подвинул локоть и незаметным для Горелова рывком увел из-под руки Воропаева рисунок. На нем тощий и вредный бес дразнил толстого и грустного черта. Высунув от усердия язык, Панченко тут же принялся дорисовывать молодому черту бутылку в руке, а старому — длинные рога. Подумав, он придал одному бесу черты Сибилева, а другому — Горелова. После некоторых колебаний, искоса глянув на присутствующих старших товарищей, он стал тщательно гримировать оба изображения — дорисовывать пышные усы и бороды, делая их неузнаваемыми.
Потерявший рисунок Воропаев поднял голову и включился в разговор:
— Владимир Николаевич, думаю, насчет доказательств вы несколько преувеличиваете. Самое серьезное из того, что мы имеем — это счет Соловьева в зарубежном банке. Хотя даже и тут мы незнаем, за что был и перечислены деньги и как была получена эта информация?
Горелов мельком бросил взгляд на Сибилева и неторопливо ответил:
— Николай Гаврилович в курсе. С этого, собственно, все и началось. Банковскую карточку наего имя перехватили в конверте международной экспресс-почты.
— Что, так прямо на его имя и шел конверт?
Почувствовав, что настроение в кабинете меняется не в его пользу, Сибилев вмешался в разговор:
— Нет, конечно. Адресат — представительство голландской фирмы в Москве.
Панченко, не поднимая головы, вскользь заметил:
— Несерьезно. Вы же понимаете, ни одна спецслужба не пошлет такие вещи по почте. Для этого есть посольские каналы. Вот если он работает на какие-то негосударственные структуры… Тогда — да, тогда все это складывается логично.
Воропаев подхватил:
— Согласен. Но, возможно, он занимается бизнесом в свободное от работы время. А что касается контактов, так пока установлен только сам их факт. Насколько я понимаю, в большинстве случаев встречи Соловьева были вызваны служебной необходимостью.
Гореловбросил на Воропаева короткий признательный взгляд и вопросительно посмотрел на Сибилева. Открытый конфликте группе, отправлявшейся в Голландию, был ни к чему. Но некоторые противоречия в ней играли бы на руку Горелову — именно его человек попал под подозрение, и любое сомнение это подозрение ослабляло. Впрочем, Сибилев понимал все это не хуже остальных присутствовавших. Подняв бровь, он недовольно произнес в пространство: