Парижский эрос
Шрифт:
— Пойдем, я покажу вам, какую красивую спальню для вас устроил, дорогая. Пойдем. Я должен выслушать ваши советы. Вы должны мне сказать, все ли там хорошо.
По дороге юбка упала на пол. Прекрасные волосы распустились. Лямка сорочки соскользнула. Показались груди. Саммеко скользнул по ним губами, усами.
Лицо у Мари багрово и влажно от волнения. Выражение глаз проходит через целую гамму, в которой доминирует смятение. Она сама садится на край кровати, а Саммеко, на коленях перед нею, целует ей руки, обхватывает ее ноги руками. Но внезапно она начинает биться в таких же судорогах, как раньше, и взгляд у нее
Мари де Шансене, действительно, умоляет и зовет. Она думает о Ренэ Бертэн. Старается вспомнить речи Ренэ Бертэн, самые вольные, самые неприличные, то пленительно-вульгарное жало похотливости, которое она внезапно вонзала в Мари. Изо всех сил воскрешает она в своей памяти сидящую на скамеечке Ренэ Бертэн, трудящуюся над ее ногтями и расказывающую ей о плотских наслаждениях; Рене Бертэн, чей взгляд, чья грудь говорят каждому встречному, что блуд ей нужен, как насущный хлеб, и что это простейшая вещь. Мари вспоминает изо всех сил интимную беседу трех своих приятельниц, в тот вечер, в серо-розовом будуаре; весь этот цинизм роскошно одетых женщин, весь этот запах раскрытых постелей — разве это не было опьянительно? И вот она сидит на постели, готовой раскрыться; перед нею на коленях неистовствует любовник. Мари цепляется за воспоминания о книгах, о непристойных картинках, однажды ее позабавивших, об оперных сценах, где прелюбодейная жена замирает в объятиях воина.
Но колени у нее по-прежнему сжаты; руки сложены на животе. Судорога, в которой нет ни следа сладострастия, которая вызвана одним только страхом, пронизывает ее. Еще немного — и у нее зубы застучат. Полузапрокинув голову, повернув ее вправо, в сторону тени, она лепечет:
— Умоляю вас, Роже, нет. Не сегодня. Не сегодня.
Последнее «не сегодня» переходит в легкий грудной свист, и она задыхается.
А удрученный Саммеко думает, что присутствует при борьбе «совершенно светской» женщины с непомерно яркими образами чести и добродетели.
XIII
ПОРТРЕТ
Бюдисен только что вышел, надев котелок и держа зонтик перед собою. Жерфаньон подождал с минуту. Затем порылся в боковом кармане и достал небольшую фотографическую карточку. Взглянул на нее, встал и положил ее на стол перед Жалэзом.
— Посмотри.
Жалэз взял карточку, посмотрел.
Это был портрет девочки или очень юной девушки, замечательно красивой, с благородными и правильными чертами, спокойным выражением лица, с пышными волосами. Портрет был поясной. Одета она была не старомодно, но и не по последней моде.
— Ну? — сказал Жалэз. — Кто же это?
Жерфаньон скроил смешную гримасу.
— Значит… это не то?… А я-то думал…
Он взял обратно карточку.
— Ты что думал?… Дай-ка сюда.
Жалэз опять стал разглядывать портрет.
— Да… Я понимаю, что ты думал… Где ты раздобыл этот снимок?
— Скажи мне сперва, есть ли сходство.
— Сходство… это не то слово. Сходство — это, по-моему, такая волнующая вещь… почти трагическая. Скажем, что в этом снимке есть намек… очень… настойчивый, не отрицаю. Чем больше я смотрю, тем сильнее он меня трогает. Я даже готов признать, что из всех изображений, не ее изображающих, это самое сходное.
— Так что оно не слишком неудачно? У тебя есть ее портрет?
— Нет… Но скажи, откуда у тебя этот снимок?
— Из одного
— Ты случайно на него набрел?
— Не знаю… да… смутно я этой мыслью руководился. С тех пор как ты мне рассказал свою повесть, мне довольно часто приходит в голову на улице, когда я вижу девушку: «Не она ли это?» Иногда я принимаю в расчет протекшие годы, иногда не принимаю. У этого букиниста была куча фотографий; большинство поблекло; потусторонние существа. Впрочем, впечатление очень сильное. Это понравилось бы тебе. Некоторые гораздо новее. Среди них и эта. Ты видишь, во всяком случае, что я тебя слушал внимательно, когда ты мне описывал свою маленькую Элен.
— Да. Это поистине свидетельство дружбы.
— Я не решаюсь тебе подарить ее, потому что это все-таки не она. Но если ты не возражаешь, мы могли бы где-нибудь повесить этот снимок на стене учебной комнаты. Для нас это будет Элен или, вернее, образ Элен, оттого что образ — это не только портрет, но и знак, символ. И к тому же ты с нею к символическому языку привык.
— Наша учебная комната приобретет довольно сентиментальный вид.
— А нам-то что за дело? Тебе бы это могло быть неприятно, в конце концов, будь это действительно она. Но то, что перед нами не подлинник, является достаточной вуалью, метафизически плотной. Если нас будут спрашивать, мы сможем рассказывать что угодно. В случае надобности я скажу, что это моя сестра, чтобы иметь право рассердиться, если кто-нибудь начнет шутить.
— Тогда окажется, что я был влюблен в твою сестру.
— Да. И это очаровательно. Это будет меня утешать в том, что у меня нет сестры… Где, по-твоему, повесить карточку? Слева от двери? А?… Вот. Согласись, что у нее красивые волосы. Выражение глаз, пожалуй, не совсем то… Как ты думаешь? Судя по твоему описанию, взгляд у нее был богаче этого, зрелее, проницательнее. Проницательнее в невинном смысле; мы понимаем друг друга. Словом, покамест можно этим удовольствоваться.
— Как это покамест?
Жерфаиьон немного поколебался; затем сказал так, что нельзя было угадать, в какой мере он шутит:
— Покамест ты не найдешь Элен, потому что в этом я уверен: ты ее найдешь.
— Ты говоришь серьезно?
— Отчего же не серьезно? У меня нет ощущения бездны, как у тебя; скорее ощущение: «ничто не теряется». Все звезды Фалеса еще находятся в небе.
— Ты думаешь?
— Конечно.
— А прахом Цезаря, по словам Шекспира, затыкают, быть может, отверстие бочонка.
Жерфаньон тем временем одевался.
— Ты не идешь в Сорбонну?
— Мне там делать нечего. Но я провожу тебя в ту сторону, если хочешь.
XIV
ЦАРСТВО НЕЖНОСТИ
Расставшись с Жерфаньоном перед статуей Гюго, Жалэз вышел на улицу Сен-Жак по коридорам, где на стенах представлены в желтых и синих тональностях старинные города, и без всякой цели пошел по направлению к Сене.
Мягкий, облачный, зимний день. Не пройдет и часа, как стемнеет. Равномерная облачность и уличная атмосфера служат одна продолжением другой, сливаясь и проникая друг в друга. Повсюду одно и то же интимное освещение, серо-желтое, серо-розовое. То, что немного поодаль, занавешено дымкой, не имеющей никакой толщины и заметной только по этой бахромчатости, по мягкости, какую она привносит.