Парижское безумство, или Добиньи

Брагинский Эмиль Вениаминович

Добиньи опять расхохоталась, так же громко, как прежде в музее. И если там на нее оборачивались посетители, то здесь обернулись прохожие.

– Почему она смеется? – насторожился Никодим Петрович.

Добиньи догадалась, очевидно, о чем он спрашивает, потому что сказала:

– У вас итальянская фамилия.

Антон перевел. Никодим Петрович задумался и покачал головой:

– Нет, в роду моем никаких итальянцев не было. Мы с Пензенской области.

Антон коротко пояснил, кто такой месье Стропило, про наволочки сообщил, про бизнес с недвижимостью, добавил

про дом в Подмосковье, где девять комнат и повар-китаец.

Никодиму Петровичу надоел французский язык, и он поднял бокал:

– Вы разрешите?

Антон, как обычно, перевел, Добиньи разрешила и тоже подняла бокал.

С болью в раненом сердце Никодим Петрович Стропило произнес:

– Выходите за меня замуж, Добиньи!

Когда Добиньи поняла, что сказал Никодим Петрович, а похоже, что она не столько поняла, сколько догадалась сразу, до перевода, бокал в ее руке дрогнул, а лицо приняло совсем новое, растерянное выражение. Добиньи поставила бокал обратно на стол, не пригубив вина, что в общем-то дурная примета:

– Повторите, пожалуйста!

Никодим Петрович повторил.

Добиньи поднялась – она сидела напротив, – обошла столик, нагнулась и по местному обычаю поцеловала месье Стропило дважды, сначала в одну щеку, затем в другую. Месье опять умер, сегодня уже во второй раз. А Добиньи вернулась на свое место, села, вновь подняла бокал, попробовала вино. Никодим Петрович сидел не двигаясь. Да где это видано, чтоб мертвецы двигались?!

– Спасибо, нет! – сказала Добиньи.

Антон перевел.

Несчастье вернуло Никодима Петровича к жизни. Он печально улыбнулся:

– Конечно, я так и думал. На что я вам сдался? Пристал на улице, и здрасте, замуж! Вы вон какая – загляденье, получше любой картины, а я… Только что деньги у меня… А так… французского не знаю, и вообще малокультурный, я и по-русски-то не очень. А в музеях от скуки дохну. Но я вас увидел, никогда со мной такого не бывало, все во мне зашаталось и перевернулось. Люблю я вас, понимаете, может, и раньше любил, хотя и никогда не видел. И жизнь без вас мне на хрен не нужна. Конечно, неказистый я… А вы?.. Такой не то что в вашем Париже, на всем белом свете нету и быть не может!

Тут Никодим Петрович заметил, что Антон заслушался и не переводит.

– Ты почему замолчал?

Антон опомнился:

– Я не знаю, как перевести «неказистый».

– Переведи – неубедительный!

Антон первый раз за все время службы взглянул на хозяина с уважением.

– Нет, – не согласилась с Никодимом Петровичем Добиньи, – вы как раз убедительный! Но вы сами говорите: встретили меня на улице и сразу же предлагаете руку и сердце! В это невозможно поверить, но я почему-то поверила!

Теперь уже Никодим Петрович поднялся и выпрямился в полный рост. И даже произнес по-французски, правда, это было единственное иностранное слово, которое он знал:

– Мерси! – и сел. И добавил, уже по-русски: – Я заслужу, Добиньи, я заслужу! – Сделал глоток вина. – Неплохое, вам как?

– Замечательное! – кивнула Добиньи. От того, что Никодим Петрович сошел с любовной тропы, ей стало

легче, и она с аппетитом принялась за еду.

Ресторанчик держали итальянцы. И, как главное блюдо, подали аббакио – молодого барашка, зажаренного на древесных углях.

– Изумительно! – воскликнула Добиньи. Аппетит у нее был на зависть. – Обожаю вкусно поесть и много поесть, но не толстею, повезло, не в коня корм!

– Конь – это бывший жеребец, надо было сказать – не в кобылу корм! – поправил Никодим Петрович, спохватился и успел остановить Антона: – Не переводи, про кобылу – это я ляпнул!

– Это вы ляпнули! – нахально подтвердил подчиненный.

Далее ленч проходил довольно весело. Добиньи перехватила инициативу, очевидно, вся эта ситуация ей нравилась и забавляла. Теперь больше говорила она, шутила, что-то рассказывала. Антон, боясь остаться голодным, переводил не все, да это и не требовалось. Никодим Петрович и не слушал Добиньи, ему было достаточно, что она здесь, что звенит ее голос, над верхней губой он обнаружил у нее крохотную родинку и не сводил с этой родинки глаз. А когда с питанием было покончено, Добиньи вежливо поблагодарила и сказала, что сейчас ей надо поехать к кузине. Кузина живет неподалеку от Гранд Опера. Она и на метро может добраться, и автобусов в направлении Опера уйма, но Никодим Петрович решительно воспротивился:

– Вот еще, на автобусе. Антон, найди такси!

Антон тотчас обратился к официанту, тот, успев получить щедрые чаевые, вызвал такси.

– Угол рю де Виктуар и шоссе Д'Антин, к дому, где магазин «Кенгуру»! – назвала адрес Добиньи.

Никодим Петрович спросил тоскливо:

– Вечером мы пойдем куда-нибудь?

– Вы сами знаете, что не пойдем! – ответила Добиньи. – Мы с вами больше никогда не увидимся!

– Увидимся! – твердо пообещал Никодим Петрович.

Когда Добиньи скрылась в доме, где магазин под названием «Кенгуру», Никодим Петрович распорядился:

– Антон, спроси у водителя, сколько он возьмет за то, чтобы стоять здесь максимально долго, если потребуется, то и до утра?

– Я не нанимался ночевать в такси! – обнаглел переводчик.

– Если потребуется, будешь ночевать и в подворотне! – спокойно парировал босс.

Добиньи вихрем ворвалась к кузине:

– Сильвия, ты помнишь зимний пейзаж Добиньи, на первом этаже в Орсэ?

– Не помню! Ты видишь, я делаю лицо. – Сильвия была перемазана кремом, для которого явно не пожалели клубники. – Ты что, столько времени проторчала в музее? Я уже начала беспокоиться.

– Шарль Франсуа Добиньи был одним из тех, кто работал в Барбизоне, это девятнадцатый век, а теперь Добиньи зовут меня! – азартно сообщила кузина.

– Ты трехнулась! – оценила Сильвия.

– Да! Еще бы! Как не трехнуться, когда мне сделал предложение миллионщик из новых русских. Он, конечно, темнота, быдло. Но не стар, лет, я думаю, сорок с небольшим, физиономию имеет, ну, не приятную, но и не противную тоже!

– Я пробую новый крем! – откликнулась Сильвия. – Боюсь, что после него у меня пойдут прыщи!