Парковая зона

Макаров Аркадий

На одной кровати, положив перед собой лапы и склонив голову с бусинками глаз, с красным лоскутным языком и львиным загривком, лежал черный пудель. Петельки шелковых ниток были очень похожи на кудрявую собачью шерсть, хвост с кисточкой на конце был победно задран, как будто пудель вот-вот собирался спрыгнуть на пол.

Бурлак уже сидел за столом, по-хозяйски кивнув Ивану на кровать, мол, чего там, садись!

Табуреты были заняты – на одном стояло ведро с водой, на другом емкая алюминиевая

кастрюля с черными подпалинами, а третий держал из последних сил Поддубного.

Бурлак вальяжно покачивался, пробуя табурет на прочность.

Метелкин сел на краешек ближней кровати с тряпочным пуделем, теребя в руках шапку.

От только что протопленной печки, от валенок и белья тянуло укладистым жильем и уютом.

Бурлак, убедившись в прочности табурета, встал, подошел к двери, повесил на вбитый в стенку костыль свой флотский бушлат, сверху прицепил фуражку с крабом. С фуражкой он не расставался даже зимой.

Метелкин последовал его примеру – уж очень в комнате было душно.

Через несколько минут, во главе с Витей Мухомором, в дверь просунулись подруги.

– А, женишки пришли! – одна из девиц радостно обняла Бурлака, прыгнув ему на колени. – А этот сынок, – она ткнула пальцем в Ивана, – тоже скоромного захотел? У, какой кудрявенький! Губки не целованные.

Бурлак легонько ударил ее по руке:

– Зинка, не торопи события. Он у нас еще целочка, по теории – профессор, а вот практики никакой. От того и волосы на ладонях растут, что по ночам рукам волю дает.

– А волосатая лапа – всегда к деньгам! – откуда-то из-за печки выкрикнул Ивану в поддержку Мухомор. Он уже возился там со своей подругой, смахивая на пол все, что плохо лежало.

– Антонина, не распускай руки, ведро опрокинешь, – урезонивала Витину забаву та конопатая, что сидела за шитьем.

Витя Мухомор шутливо защищался от нападавшей на него Антонины, по-простому, Тоськи, вытирая спиной побеленную стенку.

Все были при деле, только Метелкин и веснушчатая женщина не знали, чем себя занять.

– Как тебя зовут? – она потеребила мягкой рукой его взлохмаченные волосы. – Что-то я тебя здесь никогда не видела?

Иван представился. Она протянула навстречу теплую ладонь:

– Зови Лёля и не стесняйся, будь как дома.

Ее протянутая ладонь, резкое пожатие руки Ивана, Ляля-Лёля – все это так не вязалось с обстановкой в комнате, с игривостью ее обитателей, с нахальными мордами задубелых в работе и водке товарищей, что Ивану стало неловко, и он поднялся, как только Лёля села к нему на кровать.

Чтобы замять стеснение и не дать повода снова над собой посмеяться, Иван достал сигарету, не по делу матюгнувшись, закурил и цвиркнул сквозь зубы тонкую струю в направлении двери.

Он намеренно

хамил, в надежде, что возмущенные женщины погонят его из комнаты в шею, и тогда не придется переламывать себя с этой конопатой.

Но никто не заметил его отчаянно-возмутительной бравады, только Лёля подошла к нему, погладила, как обиженного ребенка, по голове, молча вытащила из губ сигарету и бросила ее в таз, стоящий у двери.

– Девочки! – обратилась она к своим товаркам. – Давайте мужиков покормим, они с пахоты вернулись. Трезвые – значит голодные, – и пошла за печку, греметь посудой.

Скоро на столе появилась не хитрая, но по-домашнему аппетитная снедь: еще не остывшая картошка, баночные огурцы своего засола, откуда-то взявшаяся селедка с луком.

Витя Мухомор, по-свойски перегнувшись, дотянулся до подоконника и достал лежащий между рамами в промасленной бумаге шмат сала, который тут же, сползая с ножа, превращался в розоватую кудрявую стружку. Видать, сало еще хранило недавний морозец.

Витя любил резать его не по-деревенски – большими ломтями, а легонько, вскользь, стряхивая с ножа тонкие, как бумага листочки. Сало от этого становилось нежным, и само таяло во рту.

Две поллитровки поблескивали желтыми бескозырками и как нельзя лучше растапливали сердца непрошеных, но необходимых гостей. Стол, может, и не ахти какой, но баночка соленых грибов перекочевавших из тумбочки на стол, вписалась очень кстати, поставив завершающую точку.

Гостей уговаривать не пришлось.

Придвинув стол поближе к кроватям, чтобы всем хватило места, они с воодушевлением смотрели на ловкие руки Вити Мухомора.

Только Антонина, откинувшись на подушки, потянулась, прикрывая короткими белесыми ресницами глаза. Большие и выпуклые, говорящие о проблеме со щитовидной железой, они до конца не прикрывались, сквозь щелочки были видны полоски белков. Лицо Антонины было сероватого цвета, усталое и невзрачное, какое бывает от неухожености, забот и нездоровой пищи.

Потянувшись, Витина подруга встряхнула головой, прогоняя какие-то нехорошие мысли, и снова, открыв глаза, прильнула к столу.

То ли из-за своих выпуклых глаз, то ли из-за одутловатого маленького круглого личика, она была похожа на удивленного ребенка, который что-то хочет понять и никак не поймет.

Уловив ее настойчивый взгляд, Метелкин отвернулся, пытаясь прихватить вилкой убегающий с тарелки гриб.

Мухомор уже расстегивал бутылку с присказкой: «Ручки зябнут, ножки зябнут. Не пора ли нам дерябнуть?» На что Бурлак сбоку пробубнил: «Ручки стынут, ножки стынут…» – но, не зная, чем окончить фразу, замолчал. Все засмеялись. Даже Леля возле Иванова плеча тихонько хихикнула в руку.