Пароль «Dum spiro…»
Шрифт:
Мы и раньше догадывались о черных планах фашистов. Я не раз просил Зайонца обратить особое внимание на возможное минирование города. Увы, наши предположения подтвердились.
— Как сообщают наши люди, — продолжала Валя, — работа в городе ведется солдатами специальных команд днем и ночью. В закрытых машинах подвозят динамит. Тоннами. Закладывают взрывчатку под старинные дома. На перекрестках улиц, на центральных площадях строят бункера. Подпольщики насчитали на улицах Кракова двести сорок железобетонных столбов, вкопанных в последние дни. Эти столбы, вероятно,
Всегда спокойная, сдержанная, Валерия говорила прерывисто, задыхаясь, словно ей не хватало воздуха.
— Город буквально начинен взрывчаткой. Подумайте только, Краков взлетит в воздух!..
Она называла памятники культуры, шедевры архитектуры, бесконечно дорогие польскому народу.
Вавель…
Дом под Баранами…
Банки на улице Баштовой и на улице Яна…
Театр Словацкого…
— Краков для нас, капитан Михайлов, — это не просто город. И не только «глава и матерь отечества», как говорят наши историки. Это — душа Польши.
Я вспомнил полученное накануне сообщение с кодовым знаком «D. S.». Партизаны Армии Людовой, державшие под своим контролем железную дорогу и шоссе Краков — Катовице, доложили Зайонцу: от конечной городской остановки (Бронновице) в западном направлении роется глубокий ров. Все работы — ни одного поляка к ним не допускают — ведутся организацией «Тодт».
Какова их цель?
Я попросил тогда Грозу усилить наблюдение. Теперь через Валерию Алексей и Зайонц сообщали: на дне рва почти полутораметровой глубины гитлеровцы укладывали кабель диаметром четыре сантиметра и тут же его засыпали. Видимо, фашисты старались сохранить все в тайне.
Для чего же кабель?
Вот что рассказала Валерия.
Немцы дотянули кабель до места, откуда шла дорога на Ойцув. Рядом стояли крестьянские домики. В одном из них жил знакомый Прысака-Музыканта. Однажды повалил снег с дождем. Случилось так, что во время перерыва на обед немцы вошли в дом этого крестьянина погреться. Хозяин, предупрежденный Музыкантом, пытался завести с ними разговор о рве и кабеле. В первый раз ничего не получилось. Немцы пришли и на второй день. По совету Прысака хозяин угостил «гостей» самогоном-первачком. Выпили. Закусили. Понравилось. Приглашение прийти и погреться в непогоду приняли с большой охотой.
Холод не унимался. Подпольщики снабдили хозяев бутылью самогона. Попросили добра этого не жалеть. Клюнуло. Немцы из организации «Тодт» снова зашли в приглянувшийся им домик. Стопки наполнялись беспрерывно, «гости» захмелели, развеселились. Хозяин, как было договорено, жестами, на ломаном немецком дал им понять: в Краков скоро войдут русские, а он, дескать, боится советов.
— О, найн! — крикнул один из них. — Вр-р-р-рум! — Он вскинул вверх руки и вытаращил глаза.
Что это могло означать, догадаться было нетрудно: взрыв. Взлетит, мол, город в воздух вместе с русским Иваном.
Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукенницами и таинственный кабель — звенья одной цепи! В эту цепь нанизывалось еще одно звено —
— Немцы продолжают копать, — с тревогой и надеждой смотрела на меня Валерия. — Товарищ Михаил просил передать вам это: они продолжают копать.
Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу. Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.
Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо пели:
Дивлюсь я на небо, Та й думку гадаю, Чому я не сокіл, Чому не літаю?..Я узнал голоса Комара и Груши. Взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.
Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.
Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.
Краков… Город, который был для меня раньше только объектом, пусть очень важным, но объектом, к тому же связанным с воспоминаниями о Монтелюпихе, — теперь, из рассказа Валерии, вставал во всем своем трагическом величии.
Словно глазами Валерии взглянул я на улицы и площади. Там прошло ее детство. Там многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость.
Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Глубоко вдохнул морозный горный воздух.
Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.