Пароль не нужен
Шрифт:
– Да.
– На чем он был написан?
– На листочках.
– Я понимаю, что не на веточках. Какие были листочки? Большие, маленькие, чистые, в линеечку?
– Кажется, чистые.
– Понятно. А через кого этот материал попал к вам?
– Он лежал у меня на столе.
– Вам его принесли?
– Нет, просто я обнаружил этот материал на столе.
– Когда это было?
– Вчера,
– Утром?
– Да.
– Кто дежурил в редакции?
– Не знаю, полковник.
– Сторожиха утверждает,
– Старая сплетница, – улыбнулся Исаев. – Уволю.
– Правильно поступите. Так кто эта девица?
– Полковник, вы вольны казнить меня, – сказал Исаев шутливо и протянул на стол обе руки, – можете заковать меня в кандалы.
– Когда казнят, Макс, то в кандалы не заковывают.
– Обидно.
– У вас была Сашенька Гаврилина – не иначе…
– Уж не следите ли вы за нами? Нет?
– Угадали. – Это ужасно. На правах доброго знакомого спасите меня от вас!
– Как вас спасешь, если вы глупости делаете?
– Какие?
– Будто не знаете?
– Клянусь вам.
– У вас глазок острый, вы все знаете, Макс.
– Можно подумать, что я женщина, а вы меня обольщаете. Такие комплименты…
– Макс, вы с Ченом давно знакомы?
– Чен? Это который?
– Он играл на бирже.
– Такой гладенький, прилизанный?! Полукореец, полукиргиз?
– Именно.
– У него блестящий мех на шапке?
– Да, да.
– Знал. А в чем дело?
– Откуда вы его знали?
– Доставал кое-что для меня. Раза два крепко надул.
– В чем?
– Один раз с бегами. Дал дрянной подвод на темную лошадку и взял за это сто иен, а потом обещал старояпонскую живопись на фарфоре, а вместо этого всучил корейскую дребедень.
– Темный он человек?
– По-моему, обычный спекулянт.
– А как лучше подступиться к Чену? Мягко или поддать?
– Я плохой советчик в вопросах сыска и дознания, Кирилл Николаевич.
Цензор, все время разговора листавший какие-то бумаги у себя на столе, поднялся и сказал, ни на кого не глядя:
– Цензурный комитет строго предупреждает вас, господин Исаев. В дни наших величайших побед задача журналиста российского – не чернить имеющиеся, к сожалению, в нашей жизни определенные недостатки, но поднимать на щит героизм доблестного русского воинства, которое под великими знаменами демократии, свободы и православия несет освобождение нашему народу-страдальцу, задавленному красным террором. Вы облагаетесь, в силу того, что это первый случай в вашей газете, штрафом в размере тысячи рублей.
– Этот вопрос мы решим в суде, – сухо ответил Исаев и, откланявшись, вышел.
Гиацинтов, посмотрев ему вслед, задумчиво сказал:
– Какой очаровательный человек, не так ли?
– Да, очень мил.
– Ну, прощайте.
– Всего хорошего, господин полковник.
ПОЛТАВСКАЯ, 3
КОНТРРАЗВЕДКА
Гиацинтов ходил вокруг поседевшего, избитого Чена. В углу сидел врач в белом халате, с саквояжем на коленях, раскладывая на столике шприцы, ампулы, скальпели.
– Сейчас мы, – сказал Гиацинтов, – впрыснем вам прекрасный японский препарат, который парализует вашу волю. И вы помимо своей воли расскажете все, что меня будет интересовать.
Чен посмотрел на врача, который доставал шприц, потом медленно перевел взгляд на Гиацинтова. Движения Чена были медленны, глаза запали и были окружены черными тенями. Руки его бессильно лежали на коленях.
– Вы разве не наслышаны об этих новшествах в работе наших японских коллег? Вы даже не ощутите того рокового мига, когда станете ренегатом. У вас, на Лубянке, любят это слово: ре-не-гат. А что, красиво…
Гиацинтов позвонил в колокольчик, дверь открылась, и заглянул Пимезов.
– Пришлите людей, мы начинаем.
– Сию минуту, господин полковник.
Адъютант стремительно скрылся за дверью.
– О, вы плачете! – сказал Гиацинтов.
Чен кивнул головой.
– Отчего? Я бы и раньше провел этот эксперимент, чтобы избавить вас от мук, но, к сожалению, только сегодня получил препарат из Токио. Зачем были нужны все эти муки? Ну, ничего, часа через два, когда скажете про вашего друга Исаева, отправитесь спать. Накормим как следует. Напоим, кагором… Ну, перестаньте, право. Слезы у взрослого мужчины…
Открылась дверь, и появились пятеро давешних палачей. Чен взбросил легкое свое тело со стула, подбежал к врачу, схватил со столика скальпель, полоснул себя по шее, которая стала враз пульсирующе кровавой, и упал на пол.
Гиацинтов ахнул, будто глубоко затянувшись сигаретой, а потом, воровато озираясь, медленно подошел к низкой кушетке, опустился на нее и прошептал:
– Тихо, пожалуйста, у меня сердце книзу съекнуло.
ХАБАРОВСК
Постышев вернулся на свою городскую квартиру поздно вечером.
В разбитые окна несло холодом, на грязном полу валялась щебенка. Когда начинала грохотать канонада за Амуром, стекла, оставшиеся в окнах, тонко дребезжали.
Постышев заткнул выбитые окна старыми шторами, затопил печь, поставил на плиту чайник, и сняв шинель, начал подметать пол. Движения его были неторопливы. Иногда он присаживался на корточки и отдыхал несколько мгновений с закрытыми глазами – сказывались голод и усталость последних дней.
В дверь постучали. Постышев, не поднимаясь с корточек, ответил: