Паром

Искандер Фазиль Абдулович

Студенты

На ужин — булка. Поцелуи, Как увлажняющие струи. Какая может быть зубрёжка, Когда луна глядит в окошко? Долой учебник и тетради! От хохота трясутся пряди. Летят шпаргалки, как листовки — Знак забастовки. Ему или себе в угоду Влетает в зеркало, как в воду! Ужимки и дикарский танец, Смущающий зеркальный глянец. Но не смущается напарник: — Огня, — кричит, — я твой пожарник! К нему в объятья, полыхая, На койку прыгает, лихая. От сумасшедшего веселья Дрожит студенческая келья.

Вечер

Серебристый женский голос Замер у опушки. Гулко надвое кололось Гуканье кукушки. День кончался. Вечерело На земной громаде. В глубине лазури тлела Искра благодати. День кончался. Вечерело В дачном захолустье. И душа сама хотела Этой

свежей грусти. И, как вздох прощальный, длился Миг, когда воочью Божий мир остановился Между днем и ночью.

Ода апельсину

Хозе Ф.

О апельсин, моя отрада, Мы в южном все-таки родстве. Ты — как внезапная Гренада В январской ледяной Москве. В нас оживают сластолюбы При виде долек золотых. Преувеличенных, как губы У современниц молодых. Вокруг оранжевого шара Движенье стужи и жары. Но проспиртована недаром Ткань его плотной кожуры. Еще отравленные тучи Дождят с отравленных небес. Но сладок дух его могучий. Он в панцирь золотистый влез. Так мы храним от жизни хмурой Надежды сладостный мотив. Своею собственною шкурой Всю горечь быта процедив. И мир становится огромней, Когда великолепный плод С лотка морозного в лицо мне Испанской кровью полыхнет!

Упряжка

Что за выдумка, однако? Среди зимних сосен рыжих Впереди бежит собака. Сзади — девушка на лыжах. Легкой палкою махая. Поводок в руке — внатяжку. Мчится девушка лихая, Рвется храбрая упряжка. В снежном вихре, в клубах дыма Налетели, пролетели. Полыхнул румянец мимо. Мимо лыжи прошумели. Здравствуй, творческая тяга. Жизни древняя приманка. Ты, лохматая собака. Ты, лохматая беглянка. Только пар качнулся зыбко Над лыжней, едва протертой. Мне запомнилась улыбка На большой собачьей морде. Затихает в дальней чаще Серебристое виденье. Ну, а что такое счастье — Чудо, молодость, везенье? Может, зимняя дорога. Да веселая отвага. Да фантазии немного. Да хорошая собака.

Детство

Какая это благодать! Я вспоминаю: ночью летней Так сладко было засыпать Под говор в комнате соседей. Там люди с нашего двора, У каждого свой странный гонор. Мир, непонятный мне с утра, Сливается в понятный говор. Днем распадется этот круг На окрики и дребезжанье. Но сладок ночью слитный звук, Его струенье и журчанье. То звякнут ложкой о стекло, То хрустнут скорлупой ореха… И вновь обдаст меня тепло Уюта, слаженности, смеха. И от затылка до подошв. Сквозь страхи детского закута. Меня пронизывает дрожь. Разумной слаженности чудо. Я помню: надо не болеть И отмечать свой рост украдкой, И то, что долго мне взрослеть, И то, что долго, — тоже сладко. Я постигаю с детских лет Доверчивости обаянье. Неведенья огромный свет, Раскованность непониманья. Да и теперь внезапно, вдруг Я вздрогну от улыбки милой. Но где защитный этот круг Превосходящей взрослой силы? Бесплодный, беспощадный свет И перечень ошибок поздних… Вот почему на свете нет Детей, растеряннее взрослых.

Змеи

Дымился клей в консервной банке. С утра, как братья Райт, в чаду Смолистые строгаем дранки. Рисуем красную звезду. И вот, потрескивая сухо, Сперва влачится тяжело. Но, ветер подобрав под брюхо, Взмывает весело и зло. Он рвется, рвется все свирепей! Потом мелькает вдалеке, Как рыба, пойманная в небе. Зигзагами на поводке, До самой, самой верхней сини, Последний размотав моток… Под ним ленивые разини. Под ним приморский городок. А он с размаху бьет по снасти. Дрожит пружинистая нить! И полноту такого счастья Не может небо повторить. Звезда горящая, флажочек, Я помню тайную мечту: Когда-нибудь веселый летчик Подхватит змея на лету. Но летчики летели мимо. Срывались змеи со шнуров… Назад! Назад! Неудержимо! А где-то Чкалов и Серов… Змей улетал из захолустья. Как чудо, отданное всем. Глядели с гордостью и грустью И понимали — насовсем.

Ночные курильщики

Мужчины курят по ночам, Когда бессонницу почуют. Не надо доверять врачам, Они совсем не то врачуют. Ночных раздумий трибунал. Глухие ножевые стычки… Когда

бессилен люминал. Рукой нашаривают спички. Огонь проламывает ночь. Он озарил глаза и скулы. Он хочет чем-нибудь помочь. Пещерный, маленький, сутулый. По затемненным городам Идет незримая работа, Мужчины курят по ночам. Они обдумывают что-то. Вот низко прошуршит авто. Вот захлебнется чей-то кашель… Но все не так и все не то, И слышно, как скребется шашель. Трещит, разматываясь, нить: Удачи, неудачи, числа… Как жизни смысл соединить С безумьем будничного смысла? Спит город, улица и дом. Но рядом прожитое плещет. Как птица над пустым гнездом. Над ним душа его трепещет. Он думает: «Мы днем не те, Днем между нами кто-то третий. Но по ночам, но в темноте Тебя я вижу, как при свете». Две тени озарит рассвет. Они сольются на мгновенье. Она в него войдет, как свет, Или уйдет, как сновиденье.

Огонь, вода и медные трубы

Огонь, вода и медные трубы — Три символа старых романтики грубой. И, грозными латами латки прикрыв. Наш юный прапрадед летел на призыв. Бывало, вылазил сухим из воды И ряску, чихая, сдирал с бороды. Потом, сквозь огонь прогоняя коня. Он успевал прикурить от огня. А медные трубы, где водится черт. Герой проползал, не снимая ботфорт. Он мельницу в щепки крушил ветряную. Чтоб гений придумал потом паровую. И если не точно работала шпага. Ему говорили: не суйся, салага! — Поступок, бывало, попахивал жестом. Но нравился малый тогдашним невестам. Огонь, вода и медные трубы — Три символа старых романтики грубой. Сегодня герой на такую задачу Глядит, как жокей на цыганскую клячу Он вырос, конечно, другие успехи Ему заменяют коня и доспехи. Он ради какой-то мифической чести Не станет мечтать о физической мести. И то, что мрачно решалось клинком, Довольно удачно решает профком. Но как же, — шептали романтиков губы, — Огонь, вода и медные трубы? Наивностью предков растроган до слез, Герой мой с бригадой выходит на плес. Он воду в железные трубы вгоняет, Он этой водою огонь заклинает. Не страшен романтики сумрачный бред Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.

Христос

Христос предвидел, что предаст Иуда, Но почему ж не сотворил он Чуда? Уча добру, он допустил злодейство. Чем объяснить печальное бездейство? Но вот, допустим, сотворил он Чудо. Донос порвал рыдающий Иуда. А что же дальше? То-то, что же дальше? Вот где начало либеральной фальши. Ведь Чудо — это все-таки мгновенье. Когда ж божественное схлынет опьяненье. Он мир пройдет от края и до края. За не предательство проценты собирая. Христос предвидел все это заране И палачам отдался на закланье. Он понимал, как затаен и смутен Двойник, не совершивший грех Иудин. И он решил: «Не сотворится Чудо. Добро — добром. Иудою — Иуда». Вот почему он допустил злодейство. Он так хотел спасти от фарисейства Наш мир, еще доверчивый и юный… Но Рим уже сколачивал трибуны.

Завоеватели

Крепость древняя у мыса, Где над пляжем взнесены Три библейских кипариса Над обломками стены. Расчлененная химера Отработанных времен Благодушного Гомера И воинственных племен. Шли галеры и фелюги, С гор стекали на конях В жарких латах, в пыльной вьюге, В сыромятных кожухах. Греки, римляне и турки. Генуэзцы, степняки. Шкуры, бороды и бурки. Арбы, торбы, бурдюки. Стенобитные машины Свирепели, как быки, И свирепые мужчины Глаз таращили белки. Ощетинивали копья, Волокли среди огня Идиотское подобье Деревянного коня. Очищали, причащали, Покорив и покарав, Тех, кто стены защищали, В те же стены вмуровав. И орлы, не колыхаясь, Крыльев сдерживали взмах. Равнодушно озираясь На воздетых головах. А внизу воитель гордый Ставил крепость на ремонт. Ибо варварские орды Омрачали горизонт. Стенобитные машины Вновь ревели, как быки, И свирепые мужчины Глаз таращили белки. Печенеги, греки, турки. Скотоложцы, звонари. Параноики, придурки, Хамы, кесари, цари: — Протаранить! Прикарманить! Чтобы новый Тамерлан Мог христьян омусульманить, Охристьянить мусульман. И опять орлы, жирея, На воздетых головах Озирались, бронзовея В государственных гербах. Возмутителей — на пику! Совратителей — на кол! Но и нового владыку Смоет новый произвол. Да и этот испарится, Не избыв своей вины. Три библейских кипариса Над обломками стены. Плащ забвения зеленый Наползающих плющей, И гнездятся скорпионы В теплой сырости камней.