Партизанская быль
Шрифт:
Мотивировка не из приятных. «Мало знаем»! Это звучит чуть ли не так же, как «не доверяем». Пришлось примириться с тем, что штаб опять «знакомился» со мной. Наверно, так и надо. Но слушать было тяжело.
В пять часов утра на линии обороны нашего отряда Чапаева произошло первое столкновение с противником. Мы подпустили его на шестьдесят метров. Бон завязался жаркий. Правда, сначала румынская артиллерия била по нашим позициям без особого эффекта — снаряды пролетали над головами бойцов и рушили лес где-то позади нас, но потом пристрелялись. Начались попадания. Партизаны-чапаевцы вели себя спокойно,
После того как отбили первую атаку, противник, не дав нам и десяти минут передышки, начал вторую. Отразили и ее. Неприятель пустил вперед пьяных полицаев человек пятьдесят. Они кричали: «Не стреляйте! Мы свои.» Но мы узнали птицу по полету: если бы перед нами были мирные жители или пленные, то не орали бы так безобразно пьяными голосами. Большинство из них срезал наш пулемет.
Но тут вражеский артиллерист прямой наводкой попал в щит нашего «максима». Пострадал весь расчет, пулемет разнесло. Потом крупный осколок снаряда вывел из строя «Дегтярева». Патроны у нас были на исходе. А неприятель продолжал атаковать. То и дело моих бойцов относили в тыл. Дела ухудшались.
Я послал связного в штаб за боеприпасами и подкреплением. Нам прислали пять тысяч патронов, пулемет и взвод автоматчиков. Мы продолжали сдерживать натиск.
К пяти часам вечера отряд имени Чапаева отразил девятую атаку.
После девятой атаки я заметил в рядах противника непорядок: командиры сзади кричат, а солдаты уже вперед не лезут… То бегали во весь рост, а теперь, кто похрабрее, — ползком. За ранеными никто, видимо, идти не хочет. Стрелять норовят только из надежных укрытий. Совсем не та картина, что в начале боя.
Я учел, что наступление у них шло все время не широким фронтом (на других линиях обороны у нас было сравнительно спокойно), а клином. Враг, видно, хотел рассечь наши силы надвое. Теперь, когда ему это не удалось и сила ударов слабела с каждым разом, мы получили возможность пойти в контратаку и разбить его наголову. Если он побежит вправо — болото и река, влево — встретит отряд имени Ленина.
Я послал в штаб связного с запиской, что прошу разрешения на контратаку. Получаю ответ: «Не горячись, будь осторожен, держи оборону, где тебя поставили». Досадно, конечно, но что поделаешь! Умеешь командовать — умей подчиняться. Отряд продолжает стоять на месте.
А у меня душа горит. Вижу, что побить их можно. Не выдержал — опять гоню связного с той же просьбой. Получаю ответ: «Не глупи, дело к вечеру, скоро бой кончится».
Но враг, возможно уже и сам опасавшийся контратаки, видно, решил, что раз мы не идем — значит ослабли. Начали снова собирать и подтягивать людей.
Нам это не страшно, по опять-таки: когда они подойдут поближе — хороший момент их погнать в сторону — и в мешок. Конечно, в штабе опасаются, что я дам им возможность прорваться в центр — к лагерю, но я был готов голову свою прозаложить, что этого не получится, и послал третью просьбу. А сам в ожидании ответа прошу бойцов проявить побольше выдержки, хладнокровия, подпустить противника поближе. Взял на свою ответственность, чтобы людям веселей дышалось, передал по цепи, что сейчас пойдем в атаку.
Наконец получаю ответ: «Если уж берешь на себя — делай!»
Смотрю —
Партизаны яростно бросились в атаку. Минометчики прижимали бегущего врага к земле. Крик поднялся невообразимый. Противник бросал вооружение, раненых, стремился вернуться к селу, откуда вышел утром.
Наши бойцы обнаружили в рощице штук сорок оседланных, привязанных лошадей, вскочили на них и перерезали дорогу, отгоняя бегущих в панике солдат влево, на восток.
Командир отряда имени Сталина Козик двинулся им навстречу, и мы взяли два батальона румын в такие тиски, что мало кто оттуда живым ушел.
Сам я, как обычно, был жив и невредим и, прямо скажу, с большим удовольствием ознакомился с приказом командования о том, что «командир отряда имени Чапаева Артозеев, измотав силу противника на месте, самостоятельно решил исход боя и с помощью отряда имени Сталина полностью разбил врага, захватив большие трофеи.» Приятно, когда, докажешь свою правоту делом, а главное, чувствуешь, что выдержал испытание в глазах товарищей, которых уважаешь.
Что касается трофеев, то их действительно было немало: два орудия, пять пулеметов, целые штабеля с патронами, снарядами и гранатами. Мы даже не могли все взять с собой — кое-что закопали.
Я же был счастлив еще и тем, как в Кудровском бою показали себя бойцы чапаевского отряда. Теперь уже никто в соединении не мог сказать, что нас «мало знают».
До последнего дыхания
Оставаться в Кудровском лесу было опасно: все понимали, что враг не замедлит собрать новые силы. Ночью мы двинулись в путь.
Наш отряд прикрывал отход, и когда я догнал колонну, первым делом спросил у командира пулеметного взвода Соседко, как чувствуют себя раненые пулеметчики, которых во время боя отослали в санчасть.
Соседко доложил, что раненые едут в санчасти с колонной. Только второй номер — Федор Павлович Бердус оставлен так.
— Что значит «оставлен так»? — переспросил я.
Соседко замялся, а затем объяснил, что Федор Павлович был тяжело ранен в голову, по заключению фельдшера Клягина состояние его совершенно безнадежно, но когда хоронили погибших, он еще не остыл, ребята решили, что нехорошо предавать земле теплое тело. Оставили его на месте — положили под кустик и прикрыли березовыми ветками.
Меня это сообщение как громом опалило. Не знаю, что бы я сделал с этим фельдшером, если б оказался он поблизости, — за себя не ручаюсь. И Соседко-то я чуть не избил. Дал себе волю на словах.
— Тебе мало, — кричал я сам не свой, — что у Бердуса фашисты мать, жену, брата — всех расстреляли и бросили непогребенными. А вы и его — своего товарища бросили? — уже не помню, что я еще наговорил ему.
Никогда у нас такого порядка не было. Даже если ясно, что человек умрет, — проверь еще и еще. Подожди, пока тело остынет. Сколько раз видели мы, как люди буквально возвращались с того света.