Партизанская искра

Поляков Сергей Алексеевич

На улицах Крымки в такой поздний час ни живой души. Собаки-и те, кажется, забыв исконный собачин долu свой, попрятались и не слышно их сторожевого окрика. Одна вьюга гуляет да скрипят под напором шалого ветра угрюмые колодезные журавли.

Кажется, в самом деле невозможно живому существу показаться наружу по доброй воле в такую непогодь. Но есть в нашем мире дела, для свершения которых не существует преград. И часто даже беспощадная стихия, несущая беды, служит добрым людским делам. Поэтому и злая вьюга сегодня в Крымке — желанная гостья. Сегодня она в сговоре с крымскими комсомольцами-подпольщиками.

Поздний вечер. Снизу от речки катится по снегу темный клубок. Он катится неровно, толчками. Когда налетает

снежный шквал, клубок замирает на месте и становится невидимым. Но отхлынет вихрь, и снова он в движении. Вот он миновал огород, пересек пустынную улицу и приблизился к хате Гречаных. Осторожно скользит он вдоль стены и, наконец, останавливается у самой двери сарая. Тут, в затишьи, он вытягивается вверх и, словно в сказке, из клубка превращается в небольшого парнишку. На нем запорошенная снегом барашковая ушанка, стеганый ватник, перетянутый в поясе ремнем и ватные штаны, заправленные в валенки.

Паренек огляделся кругом, долго и чутко прислушивался и затем тихонько постучал в дверь, сначала два раза и через небольшую паузу — еще два.

Изнутри ему не ответили. Но это не беспокоит хлопца. Он отлично знает, что ответа не будет. Он приседает на корточки и, прильнув губами к скважине, вдувает в нее одно короткое, но многозначащее слово:

— Искра.

И, приложив ухо к скважине, слушает.

— Из искры пламя, — ловит он полушопот изнутри сарая.

Вслед за ответом дверь скупо приоткрылась и серая, запорошенная снегом фигура паренька ловко юркнула внутрь.

— Миша? — спросил Гречаный, ощупывая товарища. И, поймав в темноте его руку, крепко пожал.

— Я.

— Все благополучно?

— В общем, да, — ответил Миша, — понад речкой, той стороной, лесом, бежал, как заяц опушкой скакал.

— Погода не думает меняться?

— Непохоже.

— Метет?

— Ох и метет! Каша сплошная. Даже жарко стало, фу-у-уу!

— Добре. Это нам на руку, — удовлетворенно прошептал Парфентии, притянув к себе Мишу за плечи. — А то, что нужно, захватил?

— А как же…

— Есть новое?

— Ну, конечно.

— Айда наверх.

— Там есть кто?

— Все, кроме тебя, — ответил Парфентии, осторожно подталкивая товарища в угол, где была приставлена лестница, ведущая на чердак.

Уверенно, как у себя дома, пробрался Миша Клименюк в дальний угол чердака. В самом конце он круто свернул вправо, потом несколько шагов между крышей и навалом старой, перебитой соломы, горько пахнущей пылью. В тупике нащупал плетеный из хвороста щиток, на нем веревочную петельку и потянул на себя. Щиток, подался, и Миша очутился в каморке, тускло освещенной дрожащим светом.

Эта потайная каморка в два шага шириной была устроена Парфентием при помощи отца еще осенью прошлого года.

Парфентии, уходя все дальше и дальше в подпольную работу, постепенно увлекал за собою отца. Он посвятил отца в тайну подпольной организации. И естественно, когда встал вопрос о постоянном и удобном для подзольного штаба помещении, Парфентий, в первую очередь, обратился за советом к отцу.

— Такую конспирацию, тату, чтобы ни одна собака не разнюхала.

Отец выслушал сына и обещал подумать.

— Только ты мне, сынку, дай два дня сроку. Дело это не простое, тут нужно как следует поразмыслить.

На третий день Карп Данилович таинственно сообщил:

— Есть, сынку, одно место.

— Какое, тату?

— Неприступное, — улыбнулся отец.

— А где?

— У нас на горище.

Парфенгий недоуменно вскинул брови. Он ожидал, что умудренный опытом тато придумает что-нибудь необыкновенное, такое, что не могло бы придти в голову ему, Парфентию. И вдруг… чердак…

Карп Данилович заметил разочарование сына и поспешил объяснить:

— Не удивляйся, Парфуша. У нас на горище самое подходящее место. Очень удобно, потому что под боком и, как ты говоришь, ни одна собака

не разнюхает.

— Тату, нам нужно, чтобы можно было все хранить там, и оружие, и…

— Все что угодно, даже орудие можно вкатить туда, — пошутил отец.

— Я знаю, что ты любишь шутить.

— Совсем не шучу. Вот слушай.

И отец посвятил сына в свой план, который без промедления они начали осуществлять.

Потихоньку, в строжайшем секрете от соседей и даже от домашних, отец с сыном натаскали на чердак жердей, камыша и устроили в самом конце чердака перегородку. Это было сработано так ловко и искусно, что впоследствии ни Семену Романенко, ни румынским жандармам, не раз производившим у Гречаных тщательные обыски, не могло придти в голову, что чердак сарая был на два шага укорочен, а за перегородкой, мастерски сделанной под крышу, находился штаб «Партизанской искры». Это было надежное убежище крымских комсомольцев. Здесь проходила вся штабная работа подпольного комитета. В этом крохотном шалашике под камышовой крышей рождались смелые планы диверсий. Здесь в ночной поздний час комсомольцы узнавали правду Большой Земли, — правду, которую, крепко прижав к груди, приносил сюда из погреба в Катеринке умный кареглазый хлопец Миша Клименюж. Кроме того эта тесная каморка, в которой с трудом умещалось семь человек, служила искровцам арсеналом. Здесь хранилось все, что добывалось комсомольцами для борьбы с захватчиками: оружие, патроны, взрывчатка и перевязочные материалы, а также святая святых — боевое знамя организации. Члены комитета «Партизанской искры», казалось, вопреки логике, называли свою каморку «катакомбой».

…Парфентии из предосторожности, как он делал всякий раз, когда собирался комитет, обошел вокруг сарая, тщательно осматриваясь и прислушиваясь.

Бушевала метель, шуршал по камышовой крыше снег, печально, будто жалуясь на свое одиночество, скрипел у соседней хаты колодезный журавель.

Парфентий поднялся в каморку и прикрыл за собою щиток.

Несколько секунд нужно было всем помолчать, хорошенько послушать. Так было принято, так вошло в обычай подпольщиков.

Посредине каморки вместо стола — пятнистый немецкий ящик из-под снарядных гильз. На нем горит плошка со стеарином-тоже трофей. Вокруг стола вплотную друг к другу сидят члены комитета. Тонкий язычок пламени вихляется от дыхания близко сидящих. Изогнется язычок в одну сторону — крутой, с темной черточкой посредине подбородок Мити выхватит на миг из полумрака, качнется в другую сторону-непокорную чёлку Парфентия оторочит золотым окаемом, взовьется вверх пламя — словно ветром раздует черные угли полиных глаз, приникнет к плошке огонек, замрет на короткий миг, и ровный, немигающий свет затеплится в больших, серых очах Сони, а то, вдруг, змеиным жалом вытянется пламя, и тогда, словно блестящие жучки, вспугнутые светом, задвигаются темные глаза Юрия Осадченко. Вдруг неожиданно, мелко-мелко, как в ознобе, задрожит зыбкий огонек, и тогда на высоком лбу и в лукавых глазах Миши Клименюка запрыгают веселые, резвые зайчики.

Парфентий приподнялся на колени и поднял руку. Движение и шопот прекратились. Только от легкого сдержанного дыхания еле приметно дрожал огонек.

— Начнем, — объявил Парфентий. — Сейчас Михаил прочтет нам сводку Совинформбюро.

Все смолкли. По тому, как выравнялся и замер огонек в плошке, можно было понять, что сидящие затаили дыхание. Правда Большой Земли волновала душу каждого, заставляла радоваться за успехи родной Красной Армии, народных мстителей и за неистребимое единодушие и веру в победу всех советских людей. И вот они, сидящие здесь юные патриоты, являлись частицей своего народа и шли вместе с ним на глубоко осознанную самоотверженную борьбу против лютого врага. И оторванные, казалось, от Большой Земли, они чувствовали себя вместе с нею, вместе с народом. Это чувство вселяло уверенность и вливало новые силы.