Партизаны. Книга 2. Сыновья уходят в бой
Шрифт:
– Да тебя еще расстреляют, может! – заорал на него Головченя.
– А нашто? – удивился Липень.
– Ишь ты – нашто! Многое – нашто. Война тоже – нашто!
Во взводе вроде ничего и не изменилось в последнее время, про Бакенщикова уже не говорят. Что бы ни происходило у тебя за спиной, главное теперь все равно другое – то, что перед тобой: немцы, война…
Сергей Коренной пришел с «губы» в тот же вечер, как его посадили: комиссар приказал освободить. Да и Сырокваш, конечно, вступился за «старика».
– Сердитая собака – волку корысть, – сочувственно встретил Бобок Сергея.
А Коренной с тихой лютостью попросил:
– Ладно, дед, помолчите на этот раз. Можете?
– Могу, Сереженька, – даже смутился старик.
Уже три дня спокойно вокруг Костричника. Даже тревожно делается от этой тишины. Переспали еще одну ночь, а утром дверь со стуком распахнулась, крик дневального:
– Подъем! В ружье!
Хватая оружие, на бегу пиная тех, кто еще не проснулся, один за одним выскакивали на улицу. Среди всех лиц выделяется потное и серое – Носкова. Это он прибежал из секрета, поднял тревогу.
– Шаповалов остался наблюдать. Ночью мы ползали к деревне. Выстрелы были, пистолетные. Деревня и теперь как вымершая. Не разберешь, может, засели там.
Значит, Низок снова трясут. Кому-кому, а этим пограничным «ничейным» деревням достается. Судьба деревни теперь, как и человеческая: на одну все беды, другой как-то везет. Пока везет. Вот Костричник – в трех километрах от Низка, а немцев тут с сорок первого не было. И самолеты – на Зубаревку да на Вьюны летят, хоть там и жечь уже нечего, а Костричник словно не видят.
Торопливо шли, почти бежали через соснячок, полинявший за лето. Толя хотел взять у матери сумку, но она не отдала, а почему-то рассердилась: «Вот иди!»
В кустах много людей из Низка. С постилками на плечах, в теплых кожухах. Теперь человек уходит из дому на одну ночь, а берет с собой то, что будет необходимо через месяц. В кустах и гуси и коровы. Одна буренка подошла к дороге и так глупо, протяжно мукнула. Все на нее посмотрели.
Вот и опушка засветилась. Белоголовый Шаповалов и его молчаливый дружок Коломиец, приподнимаясь с земли, оглядываются на звук шагов.
Деревня – за канавой, разрезающей низкий луг. Ни людей на улице, ни утренних дымов над крышами.
– Вы, Анна Михайловна, останетесь здесь, – говорит Пилатов. Морщит лоб, стараясь показать, что у него имеются веские командирские соображения. Мать тихо говорит:
– Что мне тут делать?
Сергей Коренной попросил:
– Правда, останьтесь, Анна Михайловна.
А «моряк» предложил:
– Мне дайте вашу сумку, перевяжу – не пикнет.
Мать устало, неохотно улыбнулась.
– Кого-то надо оставить здесь, – говорит Пилатов, снова морща лоб, – чтобы не обошли. Останешься!
Смотрит на Толю. И все, кроме матери, заметно
– Знаешь свою задачу? Наблюдать вправо по опушке.
Знает Толя, очень хорошо знает! Глаза неловко поднять на хлопцев.
– Пусть вот он. – Толя тычет пальцем в сторону новичка. Липень уже с винтовкой, правда очень сомнительной: приклад самодельный, на железе следы окалины.
– Да ты дисциплины не знаешь! – рассердился Шаповалов. А другим уже не до него.
Толя смотрит на цепочку людей, удаляющихся, спускающихся по лугу к канаве. Чуть позади – так, что она видит спину и прикрытую кепкой голову Алексея, – идет мать. Большая сумка делает совсем маленькой черную, в плюшевой жакетке фигурку. Чем дальше от опушки, чем ближе к деревне, тем беззащитнее выглядят люди на широко открытом лугу. Вот цепь подалась вправо, теперь мать как раз за спиной у Алексея. По одному, держа винтовку на весу, перебегают по кладке канаву Коренной, Круглик, «моряк».
Шаповалов взял у матери сумку. Поджидает за канавой, пока она осторожно идет по кладочке.
Деревня молчит, мирно или подло, но молчит.
Шаповалов протянул руку, чтобы помочь матери сделать последние шаги по кладке, и тут стукнул выстрел. Толе показалось, что бледный купол неба вздрогнул, наклонился, когда он увидел, как пошатнулась черная фигурка на кладке. Хотелось крикнуть: «Падай же! Ложись!» – и страшно было, что вот сейчас она упадет…
А цепь, как бы споткнувшись на выстреле, снова движется к деревне, растягиваясь, разрываясь посередине, охватывая два крайних дома. Женская фигурка, изломленная большой сумкой, уходит влево, туда, где Алексей.
Партизаны уже на огородах. И будто разбудил кто деревню: женщины откуда-то появились.
Нелепо же выглядит Толя здесь, на своем «посту». Медленно пошагал к деревне.
Бабы плачут у распахнутых сараев (эти, видно, не угнали своих коров), причитают, как над покойником.
Может, кого и убили. Но деревня не сгорела, и уже есть улыбки. Привыкли люди даже к тому, к чему вроде и невозможно привыкнуть. А где борода Головчени, там и шуточки.
– Люблю кияхи, – говорит пулеметчик, но руку протягивает не к решету с вареной кукурузой, которое босоногая девушка-подросток держит у живота, а чуть повыше.
– Дя-ядька, ну-у! – как-то очень обрадованно пугается девушка.
Толю увидел Пилатов и сразу нахмурился.
– Кто тебе разрешил оставить пост?
Толя молчал. Пилатов посмотрел на его лицо внимательней, улыбнулся:
– Ладно, хорошо.
– Кто выстрелил? – спросил Толя у Головчени.
– Липень наш, кто ж еще! Хотел проверить, с какого конца винтовка стреляет.
Возле одного двора толпятся люди, все идут, бегут туда.
– Убили кого? – спросил Головченя у женщины.