Паруса в огне
Шрифт:
Он был, повторюсь, подводником по призванию. Чувствовал лодку, как самого себя, свои руки и ноги, голову и сердце. Управлял ею как хороший всадник любимой лошадью. И она была в его руках послушной и надежной. Каждую его команду лодка выполняла так, будто они разговаривали на одном языке.
Вы знаете, что после торпедной атаки самое главное — вывести лодку из-под ответных ударов сторожевых кораблей и самолетов, ударов глубинных и авиационных бомб. А то и из-под ответной торпедной атаки.
Чтобы понятно было — лодка управляется рулями и двигателями. Так наш Командир
Знаете, каждый подводник чувствует себя в глубине не очень-то спокойно. А наш Командир был под водой будто в своей среде — как рыба. Словно он родился в воде, словно там ему было предназначено жить и бороться.
Сильный был мужик. Лодка его слушалась, я бы даже сказал еще, как собака. И такая же ему преданная была. Он на ней такие виражи закладывал! Помню, пробирались мы через минное заграждение. Мины — донные, на якорях стоят, удерживаются стальным тросом — минрепом. Посильнее его заденешь — сработала мина, взрыв, гибель.
Шли в подводном положении, самым малым. В лодке тишина, только слышно, как ходовые электродвигатели журчат.
— Левый борт — скрежет! — вдруг докладывает Боцман.
Мы дыхнуть боимся, прислушиваемся. Скребет по борту стальной трос. Аж мурашки высыпали и по спине забегали. Но идем. А мысль у всех одна: скользит трос по обшивке, не так страшно, а вот зацепится за кормовой руль глубины — тогда рванет мина.
Командир приказывает:
— Лево руля. Стоп левый двигатель!
У лодки два ходовых винта — правый и левый. И вот когда кладется руль на борт и отключается один винт, лодка делает поворот чуть ли не на месте.
Нос лодки резко уходит влево, корма отходит от минрепа. Опасность зацепа миновала. Переводим дыхание. И тут же:
— Скрежет по правому борту!
Опять быстрый маневр, опять скрежет, но уже по левому борту.
Вот так мы и пробирались, виляя хвостом. Четко выполняя команды, которые хладнокровно отдавал нам капитан. Он так командовал, будто под водой видел. Будто каждую мину сердцем чувствовал.
Выбрались… И лодку не погубили, и сами в живых остались.
В общем, уверились — с таким Командиром не пропадем. Он и немцу спокойно жить не даст, и нас в беде не оставит.
Одно мне в нем не нравилось. Пугало даже. Вот сделали атаку. Вражий корабль разломан, на дно идет. Страшная картина. Экипаж пытается спустить шлюпки, сыплется с палубы в холодное море. Все кипит вокруг. Уходить пора. А Командир от перископа не отрывается — смотрит, как люди гибнут и все что-то сквозь зубы шепчет. За Машу, наверное, за детишек.
Но я тут и другое скажу: без ненависти нельзя воевать. Сердце на войне жестоким должно быть. Я ведь тоже сначала думал, что — как же — люди в ледяную воду падают, спастись надеются. А мы спокойно уходим — не мешаем им потонуть. А вот как с родной земли весточку получил,
И то сказать — Липовка наша под оккупацию попала. А Липовкой она недаром звалась. У каждого двора, у сельсовета старые липы красовались. Весной цвели, пчелки в них гудели. Листва легкая у липы — сквозная. Под ней посидишь — как вновь народился. Фашист, когда отступал, на каждой липе кого-нибудь из села да повесил. Просто так, без всякой вины. Писали мне, что нет больше тех лип. Срубили их те, кто в живых остался. Нет, что ни говори, а немец гадостный враг был. Никогда с ним пиво пить не буду. Никогда ему нашу Липовку не прощу. И у каждого из нас в сердце свой счет немцу был. Родина — родиной, дело святое, а ведь кроме большой Родины, у каждого еще и малая была, родня под немцем гибла…
Как-то мы недели две в рейде были, в автономном плавании. Сперва десантникам боеприпасы и почту доставили, затем вдоль Северной гряды минную банку выставляли, потом сопроводили наших рыбаков до места лова — война войной, а кушать-то надо. И пошли, наконец, в базу.
В своих водах всплыли ясным днем. Первыми нас чайки встретили. А повыше, над ними, в синем небе наши «ястребки» чуть слышно гудят. На подходе к Полярному два сторожевика нас принимают. Семафорят приветствия с благополучным возвращением, проводят до пирса.
Мы, все свободные от вахты, на палубе собрались, надышаться не можем.
На пирсе — офицеры, командир бригады, в канадке и в фуражке, рука у козырька. А рядом с ним — малая фигурка. Пригляделись — пацаненок стоит. В бескозырке, в укороченном бушлате, в руке — стальная каска с красной звездой; на поясе — немецкий тесак.
Прошла положенная церемония, рапорт Командира. И тут пацан этот делает шаг вперед, кидает руку к виску:
— Курочкин Егор, юнга с ТКА-21!
Мы все, кто расслышал, так и ахнули. Сынишка капитана Курочкина! Откуда? Как? Почему в морской обмундировке?
Командир наш не растерялся. Шагнул вперед, положил ему руку на плечо.
— Вот, — сказал Егорка вполголоса. — К вам пришел. Больше некуда.
Тут подошел капитан торпедного катера.
— Егорка у нас в экипаже…
— Временно, — буркнул Егорка. — Я на папиной лодке буду воевать.
— Кто тебя научил командира перебивать?
— Виноват, товарищ лейтенант. — Насупился.
А капитан катера пояснил, довольно спокойно:
— Из-под Гродно Егор пришел. Год добирался.
Кто б мне про это рассказал, ни за что не поверил бы!
Мальчонка десяти лет прошел полстраны, где гремела война. Шел по оккупированной территории, побывал в плену, дважды переходил линию фронта, мерз и голодал, уставал и отчаивался. Испытал и ласку, и побои. И страх смерти.
И сколько таких ребятишек, которых осиротила война, бродило без приюта по родной земле, сколько их сгинуло под немцем. И сколько таких ребятишек сражалось с врагом — наравне со взрослыми, а то и лучше — в партизанских отрядах, в воинских частях, на кораблях флота.