Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей
Шрифт:
— Будет с тебя в трынку-то поиграть, а то коли нужно что, поди в лавке возьми.
Парень этот, видите ли, с цапанным приходил. Молодцы такие очень занозисты. Им и хозяева-то в пояс кланяются, потому ежели что не по нем сделается, умеют они под купецкие крыши красных петухов запускать.
Обеими руками, как видите, жар загребает Иван Липатыч.
Тут опять пошли у него расчеты с мужиками, у каких хлеб он ссыпал.
— Ты, шершавый, получай, подходи, — говорит ближнему мужику Иван Липатыч. — За семь
— За восемь, кормилец. Гляди, вон на бирке-то сам же наметил.
— Это уж ты гляди да дома с женой считай, а мне с тобой валандаться некогда. Вишь, народу сколько, не ты один.
— Это точно. Только дома я мерял, ровно четверть была, и у тебя давеча столько ж намеряли.
— То-то, то-то, говорю: на печь поди домой разговаривать-то, не в пример тебе теплей будет там. На-ка, получи поди: вот тебе рубь, а вот тебе трехрублевый. Эх, хороша монета-то! В клад хотел было положить, ну, да уж Бог с тобой, огребай деньги: а пятачок за мной будет, — после заедешь когда.
— Додай теперича, Иван Липатыч. Тебе все равно.
— Чудак ты какой — погляжу я на тебя! Давай, пожалуй, с пятирублевой бумаги сдачи. Мне твоего не надобно; душа-то мне всех твоих денег дороже. Ну ступай, ступай поскорее, — давай другим место.
Другой подходит мужик.
— За три четверти по семи рублей, — бормочет как будто для себя Иван Липатыч, — двадцать рублей. Скостить, што ль, што-нибудь? Берешь, берешь у тебя всякую залежь, а благодарности от тебя никогда никакой нет. Ой, малый! Говорю я тебе: оставь ты свой норов собачий. Будешь ты у меня в город с своим хлебом прогуливаться. Сам покупать у тебя не буду и другим никому не велю.
— Можешь ты это завсегда сделать, коли Господа Бога не боишься. Только скостить я тебе ничего не скощу, а за три четверти по семи рублей не двадцать рублей выходит, а двадцать один. Ты мне их и давай.
— Ладно, ладно. Получи-ка поди.
— Еще рубль подавай.
— Ну это ты после приди, а теперь неравно обожжешься. Подходи, ребята, некогда мне с вами разговаривать. Нищую братию обделить еще нужно.
— Рубь, Иван Липатыч, давай. Деньги нужны, — пристает мужик.
— Приди с нищими вместе — два, может, получишь.
— Самому приведи Бог, а мне мое подавай.
— Мне-то когда приведет, а ты-то уж клянчишь, музлан необузданный. Подходите, ребята, скорее, а то все деньги раздам, ждать вам придется.
— Нечего ждать-то — сейчас подавай, — пристает мужик с собачьим норовом.
— Подождешь. Сколь ты глубоко в землю-то врыт, не вижу; а на виду-то ты не очень широк, подождешь.
— Не больно ж и ты из земли-то вырос. Деньги, сказываю, подавай.
— Уж заставлю же я тебя, парень, молчать. Засажу я тебя хлеб ссыпанный из амбара по зернышку назад выбирать.
— Много будет. Утрись прежде, а там
— Ну, да живет, живет девка за парнем. Есть нечего, зато житье хвалит. Ты вот увидишь у меня, что еще не рождался ты, а я уж утерт был. Паренек! Обрати-ка ты лошадь его в ворота оглоблями да хлестни ее раз-другой покрепче. Может, она поумней своего хозяина выйдет: третьего не дождется, домой убежит…
— Своих хлестай, а мою не трожь, — говорит мужик и хозяйского парня отпихивает. — Погоди, сам уйду, деньги только дай получить.
— После посева получишь, когда новые вырастут, а теперь у меня одни только старые монеты остались. Хлещи, малый, лошадь-то, видишь — некогда.
Малый хлестнул лошадь, и она как угорелая бросилась со двора.
— Разбойники, душегубцы вы преисподние! Когда вы разбойничать перестанете? — закричал мужик.
— Што ты разорался, суконное рыло?
— Деньги подавай.
— На! Вот тебе, волк ты несытый! Широка у тебя глотка-то, я ее засажу! На! Вот тебе, вот тебе! Будешь ты у меня купцов разбойниками обзывать.
— Батюшки! Караул! — раздалось по всему посадскому базару.
— Вот тебе за караул еще, скалдырник[5] ты эдакой! Для праздника великого руку-то с тобою осквернил…
Со всего базара сбежался народ и смотрел, как Иван Липатыч мужика бил. Все он ему лицо в кровь избил и со двора взашей вытурил. Не буянь, говорит…
Правду сказать: глуп наш степной народ. Вот хоть бы этот мужик. Ну чего он перед хозяином бодрился? Только что для праздника согрешить его вынудил, да себе эдакую благодать получил по салазкам…
Такие-то обороты торговые чуть ли не каждый день на дворе Ивана Липатыча совершались. Многих он мужиков, какие уж очень к нему за деньгами пристают, смертельным боем бьет, затворивши ворота.
Да оно, пожалуй, и запирать ворот не следует, потому никто не пойдет заступаться. Исстари у нас это ведется: без всякой опаски богатые бедных колотят, да еще так тебя нужда-то пригнет, что ты же его благодарить станешь; спасибо, мол, что уму-разуму поучил.
Вот и прошел день в таких хлопотах. Близится к празднику время — и ждут его все не дождутся. Ребятенки то и дело у матерей спрашивают:
— Скоро ли, мама, молоко и красные яйца с колокольни слетят?
— Скоро, скоро, — отвечает мама.
— А может, они прилетели уж? Ишь вон сколько наставила ты молока и яиц. Дай-ка мне чуточку. Я бы покуда отведал.
— Грех теперь про это говорить. Спи, поди, завтра после обедни всем накормлю.
«Господи! Когда же это обедня-то начнется?» — думает нетерпеливый ребенок и в думе своей засыпает, а во сне снится ему, что отошла уж обедня и кормит его мамка всеми скоромными снадобьями, за которыми она просидит до самой заутрени.