Пашка из Медвежьего лога (Рисунки В. Мешкова)
Шрифт:
— У меня нет разрешения на отстрел. Да и зачем он тебе мертвый? И без стрельбы чего только не насмотрелись. Спасибо, Пашка, что притащил меня сюда.
Уходит тьма. Ветерок прорвался в перелесок, ласково коснулся лица. Туман закачался, тронулся, словно ледоход.
В разводьях заголубело чистое небо.
В зеркале болота потухают звезды. За горами властно нарождается день, а с ним пробуждается природа. Свет гонит с земли ночную истому и все больше озаряет мир, наполняет его суетою, криками обрадованных птиц, запахом хвои, цветов, влажной
Над нами, встречая восход, кружится черный коршун, изредка роняя на землю свое грозное: «Кью-ю-ю… Кью-ю-ю…» Лесной ветерок доносит из-за болот стон кроншнепа: «Ку-у-лик… Ку-у-лик…»
По самому краю бережка, хватая на бегу букашек, шныряют трясогузки, важничают турухтанчики. У скрадка танцуют две рыжие бабочки. С каждой минутой воздух наполняется новыми голосами, жужжаньем, писком, дракой, шелестом травы — утро входит в свои права.
Туман редеет, клочьями ложится на болото, жмется к осоке.
Пора и нам возвращаться на стоянку.
— На обратном пути еще сюда… — Пашка не договаривает, хватает меня за плечо, косит удивленными глазами куда-то вправо.
Осторожно поворачиваю туда голову и тоже немею: на кромке болота, в прозрачном клочке тумана вырисовывается силуэт рыжего козла. Он весь насторожен, в страхе пялит на нас свои огромные черные глаза, готовый вмиг броситься наутек.
— Да это Борька. Боренька! Боря! — протяжно кричит Пашка, выходя из-за лиственницы и протягивая руки.
Козел удивленно вскидывает голову, на миг замирает, затем крутит рогастой головой, нюхает ветерок, налетающий от нас, и наконец осторожно вышагивает вперед.
Вот так встреча!
Козел узнает Пашку, прибавляет шаг, налетает на него, тычет влажной от росы мордой то в один, то в другой карман. Парнишка выворачивает их и, приседая, шепчет ему на ухо:
— Знал бы, что встретимся, принес бы что-нибудь тебя попотчевать.
Но Борька подвергает Пашку более тщательному обыску: засовывает свой нос под телогрейку, сбивает шапку, облизывает лицо. Потом, точно за какую-то провинность, бьет изо всей силы лбом в бок. Пашка податливо валится на землю, хохочет во весь рот…
Я подхожу ближе. Мне тоже хочется, чтобы Борька толкнул меня, хочется тоже упасть и хохотать вместе с Пашкой…
На болото падает первый луч восхода. Борьку охватывает беспокойство: он долго щурится на выглянувший край солнца, будто что-то вспоминает, и внезапно покидает нас.
Пашка вскакивает. Мы смотрим Борьке вслед. Огромными прыжками несется козел по мелким болотам, подбрасывая высоко зад с белым фартучком и поднимая столб брызг.
Все дальше и дальше уходит он в синеву тихих болот и там, за лесом, исчезает.
Далеко он заходит в своих ночных прогулках!
— Домой спешит, — улыбаясь, говорит Пашка, — не хочется ему виниться перед теткой Марфой да перед Петькой.
— Сколько же километров
— Мне бы Борькины ноги…
— Что бы ты делал?
— Всю землю обежал…
— Так без остановки и обежал?
Он с серьезным видом поворачивается ко мне.
— В Индии бы задержался. — Глаза его сияют несбыточной мечтой.
— Почему обязательно в Индии?
— Из-за слонов, — живо поясняет он. — Недавно идем мы с дедушкой по джунглям. Лес густющий, обезьян видимо-невидимо. Гляжу, выбегает слон — и на дедушку. Схватил я его за хвост, а он все прет. Я и потянул изо всех сил: шкура с хвостом в руках осталась, а слон убежал.
— Ну и фантазер же ты, Пашка!
— Да ведь это во сне! Ей-богу, во сне. А то как-то львов видел…
— Ну как-нибудь расскажешь потом. А теперь пошли на стоянку. День начался, а мы еще на болотах…
Гурьяныч за утро хорошо поработал: срубил лиственницы на крыше избушки, заколотил в ней окна, двери, подпер двумя столбами покосившуюся стену, убрал мусор. «Вот это настоящий хозяин пришел в тайгу», — подумал я с гордостью за старика.
Увидев нас, не спеша снял котелок, стал раскладывать по чашкам гусятину. Мы с Пашкой набросились на еду. Старик дождался, когда у нас прошел первый приступ голода, спросил:
— Приходил зверь?
— Здоровущий!.. — отвечает парнишка, запихивая в рот кусок хлеба.
— Значит, пофартило. Какой-то сохатый тут еще живет.
— И Борьку видели.
Старик пронизывает внука недоверчивым взглядом.
— Неужто, шельмец, сюда прибегал? А впрочем, до Марфиного зимовья, ежли напрямик срезать, не так уж далеко. Узнал?
— Как же, узнал, сразу начал по карманам шарить.
— Ишь ты, баловник, — душевно отозвался Гурьяныч. — Даром что зверь, а умственно понимает человеческую ласку. Не шкодили бы мы в тайге, уняли бы свою жадность, смотри, как звери расплодились бы. Приволье им тут какое! И корма сколько хошь. Вот об чем тебе, Пашка, думать надо.
ПРОВОДНИК ДУЛУУ
Солнце заглянуло в лощину. В лесу, прохваченном ночной сыростью, еще лежали густые тени, а мы уже пробирались по чаще все в том же северо-восточном направлении.
Белый холодный туман сползал по лезвиям отрогов и таял: к ведру. Под ласковыми лучами солнца тайга наполнялась неукротимой жизнью. Все живое торжествовало, и каждое существо на свой лад славило наступающий день. Но вот раздался какой-то загадочный звук. Все прислушались. Кто-то в чаще то свистнет, то будто стукнет в сушину, то забулькает, точно полощет горло. Звуки чередовались, звучали то громче, то нежнее, тише и вдруг полились звонкой трелью. Все замерло вокруг. Никто не смел перебивать лесного певца… Гурьяныч стащил с мокрой головы шапку и, прижав ее обеими руками к груди, слушал улыбаясь. А Пашка стоял рядом, зажмурив глаза… Я тоже с наслаждением вслушивался, пытаясь угадать, кто поет.