Пашка из Медвежьего лога (Рисунки В. Мешкова)

Федосеев Григорий Анисимович

Я наблюдаю за ними из окна.

Пашка бежит к бабушке, как резвый жеребенок. Та сидит на лавочке, ждет. Парнишка с разбегу припадает к ней, что-то восторженно говорит, показывает на дедушку, на его кулак, не может успокоиться. Сбылась мечта — у него будет «ижевка»! Какое это счастье для парнишки!

Старушка еле уловимым движением головы усаживает Гурьяныча справа от себя, а Пашку — слева. Брови у нее нахмурены. Концом платка она вытирает тонкие губы и начинает энергично «дирижировать» рукою; показывая в сторону Пашки, что-то быстро говорит. У парнишки после

ее слов пропадает на лице радость, он никнет. Дед не шевелится, сидит, прижавшись спиною к забору, будто и нет его тут.

Оба молчат.

А бабушка тычет пальцем в Пашкины латаные сапоги, в старенькую широченную телогрейку и что-то говорит, говорит. Затем неожиданно поворачивается к старику. Молча протягивает к нему руку, и я вижу, как разжимается у Гурьяныча кулак, как медленно раскрываются пальцы и как скомканные бумажки падают на старушкину ладонь.

Ни старик, ни Пашка не возражают. Ни слова. Молча следят, как бабушка не торопясь расправляет деньги, пересчитывает их дважды, прикидывает что-то в уме и, подняв подол верхней юбки, прячет глубоко в потайной карман. Гурьяныч отворачивается. Пашка вскакивает, но не смеет и рта раскрыть. А бабушка достает из наружного кармана платок с узелком, развязывает его и дает внуку несколько монет. Затем встает, строго что-то говорит Гурьянычу, грозит пальцем. Потом усаживается поудобнее на телегу, будит вожжой задремавшую Кудряшку, и та не торопясь увозит ее из поселка в Медвежий лог.

Дедушка с внуком грустно смотрят ей вслед, пока Кудряшка не скрывается за поворотом.

Пашка придвигается вплотную к Гурьянычу, отдает ему несчитанные монеты. Оба сидят осиротевшие, подавленные, сконфуженные.

Потом оба заходят ко мне.

— Мы-то — за ружжо, а старуха повернула деньги на одежину внуку, — говорит грустно Гурьяныч. — Конечно, тоже нужно.

У парнишки дрожат губы. Молчит.

— До осени, Пашка, ружье не понадобится, а там видно будет, — пытаюсь успокоить его.

— Я тоже за это. Вот кончит школу, лето поработает со мною на смолокурке — лишний рубль заработаем. — И поворачивается к Пашке: — Вот тебе и ружжо будет!

У Пашки раскрывается рот.

— Непременно заработаем. Только бы бабушка не отобрала. А сейчас пусть распорядится: мне обутки на лето, а тебе, дедушка, рубашку.

У Гурьяныча дрогнули плечи, он пропускает мимо ушей последние слова.

— Ежели отберет, мы тогда супротив пойдем, и дядя за нас будет. Как вы?

— Второй раз не отберет. Ты только, Пашка, хорошо учись. Этого ей, видно, очень хочется, и она будет за тебя.

Мы прощаемся.

Так они и уходят с надеждой, что в следующий раз бабушка будет на их стороне.

В этот день мы получили радиограмму от Евдокии Ивановны Макаровой, что паутиновые нити натянуты, закончено исследование инструмента и она уже приступила к наблюдениям.

В субботу вечером я занимался упаковкой вещей. Теперь уж ничто не может помешать нашему вылету в далекую тайгу. Пришел Пашка. Перешагнув порог, он остановился, молча стал наблюдать, как я укладываю свое снаряжение, рыболовные снасти, фотоматериалы и всякую походную

мелочь.

— Значит, улетаете? — грустно спросил он.

— Да, Пашка, улетаем.

— А я как же?

— У тебя школа, и на твоей ответственности дедушка и бабушка. Кто за ними смотреть будет?

— Куда же вы?

— В тайгу. Поеду в полевые подразделения и до зимы вряд ли вернусь. Почему это вдруг тебя удивило? Ты же знаешь, что я давно должен был лететь.

Пашка расстроен, садится на табуретку. Застывшими глазами смотрит мимо меня, о чем-то думая.

— Возьмите с собой!

— Я так и знал!

— Возьмите, дядя Гриша, обузой не буду.

— Ты соображаешь, что говоришь? Куда это я тебя возьму?

— Тогда я сам куда-нибудь уеду. Я смеюсь.

— Вот посмотрите!..

— Интересно, куда и на чем ты уедешь? На Кудряшке? Ты же серьезный парень — и вдруг такие разговоры! Вспомни, кто недавно обещал дедушке летом помочь на смолокурке? Кто хотел заработать на ружье? Забыл? А бабушку на кого оставишь?

Пашка отводит глаза, молчит.

— Думаю, за ночь у тебя пройдет это настроение. Ты поумнеешь, а в понедельник пораньше утром прибегай на аэродром проводить нас.

— Можно?! — обрадовался он.

— Приходи. А сейчас отправляйся спать.

— Рано на аэродром?

— С рассветом. Передай дедушке, что я улетаю. Если время у него будет свободное, пусть и он тоже придет попрощаться.

— Непременно передам. Спокойной ночи!

Воскресенье прошло в хлопотах. Надо было закончить все дела в штабе экспедиции, а их всегда перед отъездом накапливается много. Только к концу дня наступило облегчение. Оставалось дождаться утра — и прощай жилые места.

Вечером в комнату вошла взволнованная Акимовна.

— Плохие новости я вам принесла.

— Что случилось? — встревожился я.

— Марфиного козленка убили.

— Борьку убили?.. Это кто же? Что за негодяй! — И мне невольно вспомнилась первая встреча в лесу с Борькой.

— Весь поселок об этом говорит.

— Может, это только разговоры и Борька погуляет и вернется в зимовье?

— Нет, это точно. Говорят, будто два дня назад козленок ушел из избушки кормиться и как в воду канул — не вернулся. Марфа, конечно, догадалась, что с Борькой случилась беда, всю тайгу, бедняжка, исходила, да разве найдешь, ежели убили.

— Но кто же убил?

— У Марфы в зимовье поболе недели жили два лесоруба из поселка. Борька привязался к ним, на лесосеку бегал. Марфа и решила: наверное, это они польстились на козленка. Побежала в соседний лог, к ним на стоянку. И что же вы думаете? Шкуру нашла Борькину, копытца да кости.

— Что это за лесорубы?

— Нашенские мужики — Федор Кривых, что на речке живет, и дед Гераська, сторож сельпо. Этим ничего не стоит, не впервой им пакостить. Хуже зверей! Марфа к ним с добрым сердцем, в зимовье пустила, может, хлебом-солью делилась, а они что сделали? Убийцы!