Пашка из Медвежьего лога (Рисунки В. Мешкова)
Шрифт:
— Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.
— Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!
— А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб — куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, — ответила Марфа.
— Бывает и у моей старушки удача.
Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
— Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.
— А где Василий Николаевич? —
— Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет — знак подает.
— Сколько беспокойства наделал! — произнес я вслух, досадуя на себя.
— Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху. Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.
А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Все у него от леса, где он родился и утверждал свое право на жизнь, на хлеб, на теплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.
В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилег на шкуру и, засыпая, подумал: «Какой вкусной покажется старику горячая лепешка на холодном смолевом воздухе».
А снег все шел и шел. Шумели, баюкая сон, старые сосны…
Меня разбудил запах распаренной сохатины и лука. В углу, плача, тихо всхлипывал трехлетний мальчишка.
— Чем он недоволен? — спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.
— Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался. Вот он и ревет. Да и я беспокоюсь…
Снаружи послышались торопливые шаги по снегу и легкий стук в дверь. Петро сразу смолк и, вытирая рукавом мутные слезы, заулыбался, а Марфа распахнула дверь. Вместе со струей холодного воздуха в зимовье ворвался козел. Это было так неожиданно, что я буквально оторопел. В следующее мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжелое дыханье выдавало усталость — видно, издалека бежал к зимовью.
— Пришел, Боренька, хороший мой, — нараспев ласково заговорила Марфа, приседая.
Тот бросился к ней, лижит лицо, руки, а Петька гогочет от восторга, виснет на Борьке, обнимает его.
Я встаю, невольно взволнованный этой трогательной картиной и той привязанностью, что сроднила эти три существа, живущие в ветхом зимовье на краю
Ласкаясь, Борька косит свои черные глаза на стол, Марфа ревниво отварачивает его голову, ласково прижимает к себе и что-то шепчет, но тот вырывается. В дальний угол кувырком летит с него Петро и, стиснув от боли пухлые губы, молчит, а слезы вот-вот брызнут из глаз.
На столе Борьку ждет завтрак — хлебные крошки. Он поднимает голову и, ловко работая языком, собирает их в рот. Затем бросается в угол к чашке. Петька преграждает ему путь. Борька бьет его грудью, отталкивает.
Припав к чашке, козел с жадностью пьет соленую воду, фыркает, обдавая брызгами мальчишку.
— Иссе, иссе… — кричит Петька, захлебываясь от смеха.
После завтрака Борька становится вялым, им начинает овладевать какое-то безразличие.
— Еще вчера до заката ушел, всю ночь с табуном проходил, может, волки гоняли, устал. Утрами в это время он привычен спать.
Мать ловит Петьку, одевает в меховую дошку и выталкивает за дверь.
— Иначе не даст уснуть Борьке, — говорит она, подбрасывая в печку дров.
А козел крутится посреди зимовья. Он ищет место для отдыха, бьет по полу копытцами, отгребает ногами воображаемый снег и падает. Ему кажется, что он лег в лунку, сделанную им на земле. Это у коз врожденное. Они никогда не ложатся на снег или на траву.
Мы выходим из зимовья. Неведомо куда исчезли тучи. Над тайгою взошло солнце, и на заснеженную землю легли замысловатые тени старых сосен. Каким величественным кажется лес после ночного снегопада! Все принарядилось, посвежело.
— Мы из стойбища Селикан, — затоварила Марфа, — не бывал там?.. Сюда только зимою промышлять приезжаем. Борька маленький прибежал к нам прошлой весной. Вышла как-то я из зимовья, слышу, кто-то кричит, совсем как ребенок. Смотрю, бежит ко мне козленок маленький, только что родился, мать зовет. Проклятые волки тут, на увале, ее разорвали. Поймала я козленка и оставила у себя. Так он и прижился. Ласковый вырос, мимо человека не пройдет, а не понимает, что опасно, могут по ошибке, а то и с намерением убить… Люди разные, иной так и норовит нашкодить.
— А вы не пускайте его из зимовья, — посоветовал я, вспомнив свою вчерашнюю встречу с Борькой.
— Что ты! Без тайги зверю — неволя. Нельзя не пускать. Вечерами Борька уходит в лес к диким козам, кормится, играет, а утром обязательно прибежит. Видишь, дыра в обшивке двери, это он копытом пробил» всегда в одно место стучится. Утром так и ждем этот стук, Петька ревет, и сама думаю: «Придет ли?»
— Колокольчик надо повесить на шею, тогда каждый догадается, что он домашний.
— Что ты, колокольчик совсем вешать нельзя, все козы от него убегать будут. Куда годится! Может, лучше пусть уходит совсем с табуном, научится бояться людей, дольше проживет. Ты как думаешь?