Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
– Одиннадцать раз и три контузии, – подчеркнуть говорит Бондарин: дескать, желаете хвастаться, – пожалуйста!
– Одиннадцать раз. Но Хованские на рану сросчивы! Значит, смерть видал во всех образцах. В самых неприглядных! Храбрейшие валялись у ней в ногах, вымаливали минуточку, – еще секундочку жизни! Видал – в шелках, в бархатах, равно как и нагую, наглую, и все же не могу примириться, когда умирают такие, как Матвеев! Не могу!
Он стукнул кулаком о консервный ящик. Коптилка, сделанная из гильзы артиллерийского снаряда, подскочила и покачнулась. Врач поставил
– Куда, Бондарин? Обождите, выйдем вместе.
Хованский, упершись локтями в ящик, положил широкую голову на длинные и твердые, как колья, руки с толстыми, словно вожжи, жилами.
– Дмитрий Ильич, как вы относитесь к опере?
– Изредка бываю.
– Я не об этом, а о факте вашего отношения к оперной, равно и к симфонической музыке. Что вы скажете, лейтенант?
Голос – небрежный, насмешливый, будто дразнит этот лубяной голос.
– Ни разу не был в опере, товарищ подполковник. И вообще к искусству отношусь хладнокровно, исключая кровных коней.
Подполковник повернул к нему большую голову со сверкающими азиатскими глазками и подумал: «Ну, да и мы не из пены морской родились, а из земли. Мы вас научим любить музыку». Он взял карандаш и провел им над головой.
– Слушайте!..
Он высоко, под потолок, поднял карандаш. Молчание воцарилось в землянке.
Наверху кто-то огромный и сверкающий жевал железными челюстями железо. Затем послышались такие звуки, словно лопались металлические пузыри. Запахло раскаленным металлом. Унылый, отдающий в костях звук, вопиющий об одиночестве, о смерти, поднялся и замер. Его сменила торопливая акающая бестолочь, вопящая о чьем-то неистовстве, исступлении…
Хованский опустил карандаш. И звуки, словно подчиняясь дирижерской палочке, неожиданно притихли. Коптилка качалась едва-едва.
– Что же вы услышали, Дмитрий Ильич?
– Канонаду, Анатолий Павлыч. Канонаду начинающегося столкновения за Бородино.
– Частности прочли?
– Прочел: мне предстоит много работы. Разрешите уйти?….
– Слушайте! Начинается атака…
– Откуда вы взяли – атака? Я, слава богу, не маленький, слышу. Подготовка артиллерийская, и та не началась, а он – атака!.
Опять загремело, заухало, заохало.
Хованский, сыпя артиллерийскими терминами, высоким голосом стал выкрикивать итоги действий, которые он читал в громе боя. Лицо горело вдохновением.
Марк невольно залюбовался этим рослым офицером, разбирающимся в звуках войны, как в своей записной книжке.
– Резюмирую: атака с фланга была поручена батальону капитана Дашуна. Шляпа! Слышите? Ра-ра-ра!.. Наши отступили. Противник в прочной круговой обороне отражает атаки с любого направления? А? – Он указал, куда стрелять, сколько выпустить снарядов, а затем продолжал, обращаясь к Бондарину: – Слышите?! Немцы перегруппировывают свои огневые средства, тянут
Он вытер лоб, как несомненно вытирал его капитан Дашун. Всякому другому, – но не Марку, – подполковник мог показаться пьяным или рехнувшимся. Марк же понимал, что такое яростная и вершинная страсть.
– Рождается новая решимость биться! Дашун оставляет на фланге Одну роту, она ведет – слышите?.. – огонь. С двумя другими капитан крадется к упорному немецкому пункту с фланга. Использован танковый десант, не так ли? Слышите? Браво, капитан, брависсимо! Три танка, и следовавшие за ними сибиряки… Это они так легко, ровно стреляют! Бондарин, берите трубку и узнайте результат атаки капитана Дашуна. Атаки!..
– Не было атаки, – упрямо твердил Бондарин.
– Была. Берите трубку на «Орел»!
Бондарин спросил. Кладя трубку, сообщил – не без почтения:
– Ваша правда. Подразделения капитана Дашуна ворвались в населенный пункт и ликвидировали немецкий гарнизон.
– Умею я читать партитуру, Бондарин?
– Опыт.
– Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо! Спорить мне с тобой некогда: сейчас немцы на меня всю злость обрушат. Надо пойти к ребятам. Пойдем, Бондарин?
– Я к себе, в медсанбат.
Они вышли из землянки.
Подполковник угадал. Гул орудий, заметно приближался к позициям полка. Правильный, огромный, с едва уловимыми пролетами тишины, он сжимал сердце и наполнял чернотою жилы. Подбежал Никифоров, комиссар полка:
– Товарищ подполковник, противник сосредоточил против нашего полка все свои огневые средства!
– При известных условиях есть возможность их уничтожить, – ответил Хованский.
Он вплотную приблизился к Марку.
– Каково здоровье, лейтенант, как, сможете?
– Сможется, товарищ подполковник, – отозвался Марк. – Прошу дать место в бою.
– Назначаю командиром третьей батареи, лейтенант! Вместо убитого Матвеева. О твоем отце слышал. Нешаткий был мужчина, окончательный! Поживем изрядно и мы. Ухожу и приветствую. На всякий случай передаю тебе тайну музыки: основой действия боя должно быть стремление атаковать во что бы то ни стало. И атаковать… как? Со-о-окрушительно-о!
Хованский ушел давно. Марк ждал, когда же появится обещанный командир, который его поведет и представит третьей батарее.
Рощица содрогалась от разрывов. Выглянуло солнце. Запахло прелыми березовыми листьями, грибами, мокрой: землей, навозом. Где-то, у коновязи, после каждого разрыва почесывалась лошадь, – тонко звякало железо, точно соединялись вязальные, иглы. Вдоль рощи летело несколько ворон.
Врач, сидевший на поваленной березе и прочищавший веточкой мундштук, разглядывая на нем отверстие, сказал:
– Видали, вороны? Бой – боем, Бородино – Бородином, а жизнь все-таки говорит: пускаю вас до своей милости. То есть пусть двигаются по реке льдины, сбиваются, образуют заторы, но под льдинами идет, как всегда, существование живых особей. Плывут рыбы, ворочаются рачки.